«Но сейчас я не буду задаваться этим вопросом», — очень твердо говорит себе Тоби.

Тоби надевает хирургические перчатки, вешает на плечо сумку «НоваТы» и выбирается наружу. Сначала — в погубленный огород, где Тоби спасает одну луковицу и две редиски, а также набирает ложкой сырую землю в контейнер с крышкой. Затем она пересекает парковку и идет к умолкшим фонтанам.

Она давно не удалялась настолько от зданий салона красоты. Она выходит на луг: он очень просторный. Свет ослепляет, несмотря на широкополую шляпу и темные очки.

Без паники, говорит она себе. Так чувствует себя мышь, которая рискнула выбежать на середину комнаты, но ты ведь не мышь. Сорняки цепляются за накидку и спутывают ноги, словно хотят удержать Тоби при себе. У сорняков есть тайные крохотные шипы, коготки и ловушки. Словно пробиваешься сквозь вязание: вязание из колючей проволоки.

Что это? Женская туфля.

Не думай о туфлях. Не думай о заплесневелой сумочке из красной искожи, только что замеченной рядом. Модная. Красная искожа. Обрывок прошлого, еще не ушедший в землю. Тоби не хочет наступать на останки, но ей плохо видно сквозь сети и силки сплетенных сорняков.

Она движется дальше. Ноги покалывает — так чувствует себя плоть, когда знает, что до нее сейчас дотронутся. Неужели Тоби действительно думает, что сейчас из клевера и чертополоха высунется рука и схватит ее за щиколотку?

— Нет, — говорит она вслух.

Останавливается, чтобы успокоить бьющееся сердце и оглядеться. Широкие поля шляпы загораживают обзор: Тоби поворачивается всем телом, как сова крутит головой — направо, налево, назад, снова вперед. Все вокруг пропитано благоуханием — высокий цветущий клевер, сныть, лаванда, майоран и лимонная мята, всё самосевки. Все поле вибрирует от жужжания опылителей: шмели, цветочные осы, блестящие металлические жуки. Жужжание убаюкивает. Остаться здесь. Кануть. Уснуть.

Природа в полный рост — не под силу человеку, говорил Адам Первый. Она — мощнейший галлюциноген, снотворное для неподготовленной Души. Мы в ней больше не дома. Ее приходится разбавлять. Неразбавленная, она опьяняет. С Богом — то же самое. Слишком много Бога — и возникает передозировка. Бога нужно фильтровать.

Впереди, не слишком далеко, — линия темных деревьев, отмечающая опушку леса. Тоби чувствует, как ее тянет туда, манит, как, по слухам, манят людей глубины океана и горные высоты, выше и выше или глубже и глубже, пока не растворишься в экстазе, уже не человеческом.

Постарайся увидеть себя глазами хищника, учил когда-то Зеб. Тоби мысленно помещает себя за деревьями и глядит сквозь узорный покров листьев и ветвей. Она видит огромную дикую саванну, а посредине — крохотную, мягкотелую розовую фигурку, эмбриона или инопланетянина, с большими темными глазами: одинокую, ничем не защищенную, уязвимую. Рядом с фигуркой — ее жилище, нелепая коробка из соломы, только с виду похожей на кирпич. Дунь, и рассыплется.

Тоби улавливает запах страха. Он исходит от нее самой.

Она подносит к глазам бинокль. Листья чуть движутся, но это ветерок. Медленно иди вперед, говорит она себе. Помни, зачем пришла.

Тоби кажется, что она идет уже очень долго, и наконец она оказывается у трупа кабана. В воздухе над трупом мерцает летучая орда сверкающих бронзово-зеленых мух. Завидев Тоби, грифы поднимают красные лысые головы и розовые, словно ошпаренные, шеи. Тоби машет палкой, и грифы неуклюже взлетают, негодующе шипя. Одни поднимаются по спирали вверх, не сводя с Тоби глаз; другие, хлопая крыльями, перемещаются в лес, садятся на ветки, расправляют перья, похожие на метелки для пыли, и ждут.

Тоби видит разбросанные ветки: на трупе кабана и вокруг. Это папоротник. На лугу такой не растет. Одни ветки старые, сухие, а другие — совсем свежие. И цветы. Это ведь, кажется, розовые лепестки — от роз, растущих у подъездной дорожки? Тоби что-то такое слышала; нет, читала в детстве, в детской книжке про слонов. Слоны окружают своих мертвых и стоят скорбно, словно медитируя. Потом бросают на тело ветки и землю.

Но свиньи? Они обычно съедают мертвую свинью, как вообще все, что им попадется. Но эту они не съели.

Неужели свиньи устроили похороны? Принесли венки? Эта мысль по-настоящему пугает Тоби.

«Но почему бы и нет? — говорит добрый голос Адама Первого. — Мы ведь верим, что у Животных есть Души. Почему бы им тогда не устраивать похороны?»

— Ты с ума сошла, — говорит она вслух.

Смердит разлагающаяся плоть; Тоби едва сдерживает тошноту. Она поднимает полу накидки и одной рукой зажимает ее на носу. В другой руке у Тоби палка, которой она тычет в кабана; волны опарышей выплывают наружу. Словно гигантские серые рисовые зерна.

Слышится голос Зеба: «Представь себе, что это сухопутные креветки. Такое же строение тела». Тоби говорит себе: «Давай, у тебя получится». Для следующего действия ей приходится положить на землю карабин и палку от щетки. Она подбирает ложкой кишащих белых опарышей и перекладывает в контейнер. У нее трясутся руки; она роняет нескольких опарышей. В голове что-то жужжит, словно крохотные дрели, или это всего лишь мухи? Тоби заставляет себя двигаться медленнее.

Вдали слышны раскаты грома.

Тоби поворачивается спиной к лесу и идет по лугу обратно к дому. Она не бежит.

Она уверена, что деревья придвинулись ближе.

Как-то мы пили шампанское, и я сказала: «Давай сделаем себе маникюр». Я думала, что, может, это поднимет нам настроение. Аманда засмеялась и сказала: «Да, глобальная катастрофа — это очень вредно для ногтей». Но мы все равно сделали маникюр. Аманда выбрала розовато-оранжевый цвет под названием «мандариновое парфе», а я — «гладкую малину». Мы радовались ярким краскам и веселились, как дети на празднике. Я обожаю запах лака для ногтей. Да, я знаю, что он ядовитый, но он пахнет так чисто. Хрустящий запах, как у накрахмаленного белья. У нас в самом деле поднялось настроение.

Потом мы выпили еще шампанского, мне пришла в голову новая затея, и я пошла наверх. Там была только одна комната, в которой оставался человек — Старлетт лежала в нашей с ней бывшей спальне. Мне было ужасно жалко Старлетт, но я забила щели вокруг двери простынями, чтобы запах не выходил. Я надеялась, что микробы займутся своим делом, и Старлетт преобразится во что-нибудь другое. И поскорее. Я взяла из пустых комнат Савоны и Алого Лепестка биопленки-скафандры и костюмы, притащила их огромной охапкой вниз, и мы принялись их мерить.

Биопленки совсем высохли, так что пришлось смочить их водой и увлажняюще-питательной смесью. Но после этого они сразу скользнули на тело, как обычно, и я почувствовала приятное посасывание — это слой живых клеток костюма сливался воедино с моей кожей. А потом теплое щекотание — это пленка начала дышать. Как обещали этикетки, биопленка не пропускала «внутрь — ничего, кроме воздуха; наружу — ничего, кроме естественных выделений». На лицевой части даже обрисовывались ноздри. Многие посетители «Чешуек» предпочли бы голую кожу и шерсть, если бы это было совершенно безопасно. Но с биопленками они хотя бы могли не беспокоиться, что трахают какое-нибудь гноище.

— До чего классно, — сказала Аманда. — Вроде как массаж.

— Незаменимы для цвета лица, — сказала я, и мы еще посмеялись.

Потом Аманда надела костюм фламинго с розовыми перьями, а я — костюм журавлина, мы включили музыку и разноцветные прожектора, забрались на сцену и принялись танцевать. Аманда все так же отлично танцевала, она очень лихо трясла перьями. Но я к тому времени стала танцевать лучше ее, потому что меня специально учили, и еще я все время практиковалась на трапеции; и Аманда это знала. И мне это было приятно.

Конечно, эти танцы были совершенно дурацкой затеей; мы врубили музыку на полную громкость, и она разносилась по округе через открытую дверь, так что, если по соседству хоть кто-нибудь был, они не могли не услышать. Но я об этом не подумала. «Рен, ты не единственный человек на земле», — говорила иногда Тоби, когда я была маленькая. Она хотела сказать, что нужно считаться с другими. Но сейчас я действительно думала, что я последний человек на земле. Точнее, мы с Амандой. И вот мы в розовом фламинговом и голубом журавлиновом костюмах, со свежим маникюром плясали на сцене «Чешуек» под грохот музыки, бумц-бумц-бабадедумц, бам-бам-табам, и подпевали, словно у нас не было ни единой заботы на всем белом свете.