Воспоем же.

Я помню, что в тот вечер было на обед в «липкой зоне»: крокеты из пухлокур. Я как-то перестала любить мясо с тех пор, как пожила у вертоградарей, но Мордис говорил, что пухлокуры на самом деле овощи, потому что растут на стеблях и у них нет лица. Так что я съела полпорции.

Еще я потанцевала, чтобы держать себя в форме. У меня была «ушная конфетка», и я ей подпевала. Адам Первый говорил, что музыка встроена в нас Богом; когда мы поем, мы уподобляемся птицам, но также и ангелам, потому что пение — форма хвалы, исходящая из больших глубин души, оно лучше слышно Богу, чем простая речь. Я стараюсь об этом не забывать.

Потом я снова заглянула в «Яму со змеями». Там были три больболиста — только что выпущенные. Это всегда заметно по свежевыбритым лицам, только что подстриженным волосам и новой одежде и еще по ошарашенному виду, как будто они долго сидели в темном чулане и только что вышли наружу. И еще у них у каждого была маленькая татуировка у основания большого пальца — маленький кружок, красный или ярко-желтый, обозначающий команду, — «Золотые» или «Красные». Другие посетители их сторонились, старались оказаться подальше, но уважительно — словно те были инет-звезды или известные спортсмены, а не преступники, отсидевшие в больболе. Богачи любили воображать себя больболистами. Они и деньги ставили на команды: красные против золотых. Вокруг больбола крутилась куча денег.

За ветеранами больбола всегда присматривали несколько человек из ККБ, потому что те могли взбеситься и переломать все вокруг. Нас, «чешуек», никогда не оставляли наедине с больболистами: они не понимали, что такое «понарошку», не умели вовремя остановиться и могли поломать не только мебель. Лучше всего было их накачать спиртным или колесами до отключки, но только быстро, потому что иначе они начинали буйствовать по полной программе.

— Я бы их вообще сюда не пускал, — говорил Мордис. — Под этими рубцами уже ничего человеческого не осталось. Но «Сексторг» нам хорошо доплачивает за них сверху.

Мы подсовывали им выпивку и таблетки в слоновьих дозах. Сразу после того, как я попала в «липкую зону», появилась новая таблетка — «НегаПлюс». Секс без проблем, абсолютное удовлетворение, полный улет, да еще и стопроцентная защита — вот что про нее говорили. Девушкам из «Хвоста-чешуи» не позволяли принимать колеса на работе — как говорил Мордис, нам не за то платят, чтобы мы удовольствие получали, — но это было совсем другое, потому что с «НегойПлюс» не нужна была биопленка-скафандр, а за такое куча посетителей готова была доплачивать. «НегаПлюс» в «Чешуйках» тестировали для корпорации «Омоложизнь», так что эти таблетки не раздавали как конфеты — они предназначались в основном для самой важной клиентуры. Но мне не терпелось их попробовать.

В те ночи, когда к нам приходили ветераны больбола, мы получали большие чаевые, хотя никто из постоянных сотрудниц «Чешуек» не должен был ложиться в койку с новыми ветеранами — мы были высококвалифицированным персоналом, и нанесенный нам ущерб дорого обошелся бы заведению. Для «мясной» работы к нам привозили временных: нелегалок-еврорвань или малолеток, наловленных на улице, — текс-мексиканок, «косых» и «сомов». Потому что больболисты предпочитали секс «тело к телу», и потом девушка автоматически считалась зараженной, пока не выяснялось, что она здорова, а «Чешуйки» не хотели зря держать девушек в «липкой зоне», платить за анализы, а потом еще и за лечение. Так что я ни одну из них не видела дважды. Они входили в клуб и, судя по всему, уже не выходили. В менее респектабельном клубе их могли бы отдавать клиентам с вампирскими фантазиями, но это означало открытый контакт рта с кровью, а, как я уже сказала, Мордис был повернут на гигиене.

В ту ночь на коленях у одного больболиста сидела Старлетт, исполняя свой коронный подвыподверт. Она была в костюме из перьев журавлина, с головным убором; может, спереди это и классно смотрелось, но с моей стороны казалось, что на мужике вертится большая сине-зеленая метелка, словно в сухой автомойке.

Второй мужик пялился на Савону — рот у него был открыт, а голова так запрокинута, что шея изогнулась едва ли не под прямым углом. Если Савона вдруг соскользнет, у него позвоночник сломается. Я подумала: если это случится, он будет не первым, кого вывезут на тачке в заднюю дверь клуба и бросят голым на пустыре. Мужик был немолодой, лысеющий с темечка, волосы забраны в конский хвост, на руках куча татуировок. Я его, кажется, и раньше где-то видела — может, постоянный клиент, но я его толком не разглядела.

Третий явно собирался упиться в сиську. Может, хотел забыть, что делал на больбольной арене. Я сама никогда не смотрела их сайт. Слишком противно было. Так что я знала про больбол только по разговорам мужчин. Удивительно, чего только нам не рассказывают, особенно если мы с ног до головы покрыты зелеными чешуйками и лица не видно. Должно быть, для мужиков это все равно что разговаривать с рыбой.

Пока больше ничего не происходило, так что я позвонила Аманде на мобильник. Но она не ответила. Может, спит — лежит там у себя, в пустыне Висконсин, завернувшись в спальный мешок. А может, сидит у костра, и два текс-мекса играют ей на гитаре и поют, и Аманда тоже поет, потому что она ведь знает ихний язык. Может, над ними висит полная луна, а вдали воют койоты, совсем как в старом фильме. Во всяком случае, я на это надеялась.

Когда Аманда поселилась у меня, многое в моей жизни изменилось. А потом изменилось еще раз в Неделю святого Юэлла, когда мне было почти тринадцать лет. Аманда была старше: у нее уже выросли настоящие сиськи. Ужасно странно, когда так меряешь время.