— У нас нет русских, — ответил Виль, — бесплатно не кормят.

— На что же ты живешь?

— На Университет.

— Бесплатные завтраки в студенческой столовой?

— Я там преподаю.

— Театр комедии: великий сатирик объясняет родительный падеж! Не хочешь мои воспоминания? «Уход Толстого в свете профессора Глечика».

Он уже был пьян и заказывал еще.

— Понимаешь, Америка удивительная страна, одно плохо — все бросают пить. Джоб-мани, мани-джоб! Находят башли — теряют себя. Забывают, зачем живут. Кто продолжает керять — мало… Люда, еще бутылку!.. Удивительная страна, старик, но тут нужно жить керным.

— Удивительная страна — керной, мерзкая — керной, всюду ты керной.

— Причем здесь страна — планета! Наша маленькая планета, на которой я могу жить только под шафе! Безъядерной зоне — да! Безалкогольной — нет! Дома, замки, кадиллак, перстни на пальцах, кольца в носу — а у меня драное кресло из Репино и я встречаюсь с Достоевским, а не с этим быдлом с капустой в усах! Виль, ты сатирик, и где ты живешь? В сраной Европе, когда здесь такие типы для тебя, такие персонажи — вон, гомо сапиенс, штаны падают — продал 200 автомобилей, но ни одного не доставил. Вон мадам в парче — калифорнийский массаж для пожилых джентельменов, или Карузо, — «я уезжаю, уезжаю, уезжаю» — и все не дальше Парижа. Или два экс-фарцовщика с Невского, купившие дипломы дантистов — пломбы по дороге домой вываливаются — какие типы, какая ярмарка!.. — Оставайся, нам нужен Бабель, старик. В Америке есть все — кроме Бабеля.

Глечик устал, расстегнул ворот, спрятал галстук в карман.

— Вон приближается — два подбородка, без шеи, сальный глаз. Кто его может описать, кроме Бабеля, кто?!

— Гранат! — вскричал сальный таз, — инаф! Кончай писать про рестораны — финиш! Кончай с Достоевским! Стоп ит!

— Пардон, — сухо сказал Глечик, — не имею чести знать!

— Коля Минц, — представился сальный, — шерсть, жакеты, джемпера.

— У меня уже есть свитера, — сказал Глечик, — и пуловер.

— Что надо? — спросил Минц.

— Часы.

— Сейко?

— Не важно. Чтобы ходили.

— Будут! Когда покупать «Старое слово»?

— Как тебя зовут, шерсть?

— Я же сказал — Минц. Коля Минц! Вы что — не слышали? Меня знал весь город. Вы, наверное, не из Лениграда. Весь город ходил в моей шерсти.

— Нет, не слышал, — сказал Глечик, — может, потому, что я носил хлопок. Ступайте за «Сейкой» Коля. Си ю лейтер.

Глечик достал диктофон, опрокинул стопку, откашлялся и низким голосом, начал: «Кто из нас не знал в Ленинграде Колю Минца. Его шерсть согревала нас после войны, в годы чисток, в пору оттепели. Сегодня «Минц энд сан»…

— Глечик энд бразерс, — перебил Виль, — лотс гоу, пойдем отсюда. Слишком громкая музыка и слишком большие жопы. И вон на тебя кто-то движется, усатый, с кинжалом в зубах, наверное, открыл оружейный завод.

— Резо Мосешвили, — представился усатый, не выпуская кинжала, — нэ узнаетэ?

— Как же, как же, — сказал Виль, — вас знал весь Тбилиси.

— И Кутаиси, — добавил Резо.

— Что открываем?

— Васточныя сладосты — нуга, халва, рехам-лукум, кэшью в шакаладэ! — Он обнял Глечика: — Я к тэбэ обрашаюс, как к спыцалист по русскы язык и лытератур. Пачему ты пышэшь все время а Дастоэвском и нэ разу о Шота Руставэли?! Пачему ты с ным ны хочэшь встретиться, панимаешь?!

— Вы обалдели, Тбилиси — Кутаиси! Грузия, 18-й век!

— Слушай — восемнадцатый, двенадцатый, девятнадцатый — какой разница? Какая для тебя имеет значений, а? Прашу, встреться, замечательный человек был, джигит, вытязь! «Адиот», конечно, неплохо, но паверь мне — «Витязь в тигровой шкуре» — это тыбе не «Адиот»!

Заиграли «Тбилисо». Глаза Резо наполнились слезой. Кинжалом он отрезал шмат сушеного мяса.

«Такой лазурный небосвод, — запел он, — сияет только над тобой…»

Он пел со стола, прочувственно, сентиментально.

— Адиот в тигровой шкуре, — констатировал Глечик, — здесь можно жить только керным. Мы бы могли пойти в американский ресторан, но меня там не кормят — я о них не пишу. А платить я разучился. Не забудь — Хайдебуров оставил всего 29 писем!..

Они встали, покинули «Родину» и пошли ночным Бруклином.

Было тепло, светила луна, все было уютным и голубым. Из открытых окон доносилась русская речь, мат, песни.

— Хаим-обманщик, — долетел голос женщины, — он еще в Бобруйске был обманщиком!

Из другого окна вздыхали, грустно, протяжно:

— Нет, надо было ехать в Канаду.

— Цукрохене, кто так жарит котлеты…

Пахло луком, селедочкой, «Казбеком».

Только в одном окне, под самой крышей, говорили по-английски.

Глечик насторожился.

— Сколько лет живут тут, — с удивлением сказал он, — и говорят по-английски!

— А почему нет? — неуверенно спросил Виль, — мы ж в Америке.

— Ты уверен? — Глечик смотрел на него своим красным глазом. — Мы в России! В Пинске, Жлобине, Львове. Америка где-то там, — он неопределенно махнул рукой, — Манхеттэн, Лас-Вегас, Сан-Франциско. Туда надо ехать на метро, лететь на «Боинге», плыть на «Куин-Мэри». Я там не был. Если бы я там жил — ты б увидел, какой бы у меня был английский. Перфектли! А что можно выучить, живя с Колей Минцем? Белорусский язык с кишеневским акцентом?..

Подошел высокий негр, зубы белели в свете луны. Он что-то произнес. Виль автоматически достал пятерку — и протянул ему. Негр, несколько удивившись, вместе с пятеркой растаял в ночи.

— Виль, сан оф бич! — возмутился Глечик. — В Америке башлями не разбрасываются! Зачем ты отдал ему пятерку?

— Ты же сказал!

— Адиот! Он тебя что — резал? Душил? Ломал конечности?! Дают, когда ломают! А он, мне кажется, просто спросил улицу. Он повторял: «стрит», «стрит»! Стрит — это улица?

— Вроде…

— Дикари, столько лет среди нас живут — и ни слова по-русски! На, держи на всякий случай, — Глечик опять протянул пятерку. — Эх, удивительная страна, вот только нет общего врага. Общий сплачивает. А тут у каждого — свой. У кого — супер, у кого — Рейган, у кого — негры, у иных ЭЙДС. Это разъединяет. Не знаешь, с кем и против кого… То ли дело там — цензура, хамство, антисемитизм — как мы были сплочены!.. Нет врага — нет друзей. Не с кем слово сказать. Некому руку на колено положить. Коснешься — 20 долларов! Где это видано — платное женское колено?! Удивительная страна… Нет, старик, мы — поколение пустыни, потерянное колено Израилево, отшельники без гостиной, где забыт мой талант… Брести по пустыне, без эскорта, в моем возрасте?..

Два огонька зажглись в синей ночи — сигарета в зубах, другая в пальцах.

— Оленя ранило стрелой, — донеслось из темноты, — и лучше не найду я фразы…

— Не горюй! И старость проходит, — сказал Виль.

Вернувшись из Америки, Виль написал рассказ — в один присест, залпом, за ночь, как когда-то, в далекой юности, когда он только начинал, когда рассказ рождался весь в голове, и его надо было только записать.

Хороший рассказ, как ребенок, рождается сразу и весь.

Вынашивать его можно долго, но на свет он должен появиться целиком. У порядочного дитя голова и ноги выходят одновременно, а не с разницей в десять дней…

Виль сел вечером, на следующий день после прилета.

Он затянулся, дым перебросил его в синий ленинградский вечер, в легкий снежок, в сугробы, и, теряясь среди них, бродя от канала к каналу, он окончил к утру, когда в пепельнице было двенадцать окурков.

Хороший признак — на приличный рассказ меньше полпачки сигарет не уходило.

«Чем больше окурков — тем лучше рассказ», — считал Виль.

Поэтому он категорически отказывался бросать курить. Он мог вредить своему здоровью — но рассказу? Это было бы кощунство. И он был в этом не одинок — другие не бросали пить…

Окурки, водка, опухшие глаза, нервы на взводе, желчная речь — обычная цена за неплохой рассказец…

Виль перечитал его утром, на заре, на тринадцатой сигарете, и тот ему не понравился.