— Щ! — повторили ошарашенные медведеведы. Они сгрудились под портретом и долго, мистически молчали.

— Майн гот! — наконец, выдавил Штайнлих. — Вы живы?!

— Да, а в чем дело?

— В Лихтенштейне только что узнали, что вас нет!

— Можете не отменять — для Лихтенштейна я умер!

— Мать моя!.. — проревел Доброво. — Какая же сука мне подарила часы, мать моя?!

— Какие часы, — стонала фрекен Бок, — кто мне сделал ребенка? От кого ребенок?

Спокоен был только сэр Арчибальд Затрапер.

— Сэр, — сказал он Вилю, — меня не интересует — живы вы, умерли, время обеда, сэр…

— Bonne appétit, messieurs, dames, — пожелал Виль и снял свой портрет…

На диване, на старой их кушетке, в свете отраженного солнца он увидел родителей. Папа безудержно хохотал, а мама, печальная мама, сказала:

— Как смешна наша жизнь, сынок, — и заплакала.

— Не плачь, мама, — сказал он.

Диплома Виль не защитил. Его выгнали из Университета за скрытие имени и сожительство с фрекен.

Его выгнали даже из двух — из одного, как студента, из другого — как профессора.

Турецкая община была возмущена. Греческая опечалена. Русские от него отказались. Евреи — отреклись.

— Еврей не может… — писали они.

То же самое писали русские, турки, греки. Менялась только национальность.

Больше всех был возмущен Лихтенштейн.

— Уж лучше бы он умер, — писали газеты.

Виль сидел на берегу лингвистической речки и вспоминал судьбы сатириков: Ювенала сослали, Бабеля убили, Свифта посадили на цепь, Вийона повесили.

Так, перебирая и сравнивая, он понял, что у него редкого счастья судьба.

Впервые за долгие годы он почувствовал себя свободным. Он бросил все и написал роман о том, что пережил. Роман имел шумный успех. Виль получил литературную премию, но ее некому было показать. Он пошел на вокзал и на перроне увидел пару, юную, как белая ночь в июне. Они целовались. Он с завистью смотрел на них.

— Заберите ваши премии, господа, и отдайте мои двадцать лет…

Он сел в первый попавшийся поезд, развязал шарф, затянулся сигаретой.

Поезд тронулся точно по расписанию, но куда он шел — Виль не знал. Ему было все равно.

— Брэнд, майн штетеле, брэнд, — пел он бабушкину песню и смотрел в окно. По стеклу катились крупные капли, и в наступившей темноте было не ясно, — то ли это дождь, то ли слезы…