Он перечел ночью — вроде, было ничего.

То, что замечаешь ночью, обычно не видишь днем — луна, звезды…

Там он читал новое в Мавританской гостиной. Его поносили, или качали, Качинский кричал «Это победа», пили шампанское, восхищались друг другом.

Здесь можно было прочесть только Бему, но для этого рассказ надо было сначала перевести, то есть отдать на расстрел фрейлен Кох. Виль плакал, когда фрейлен вела на расстрел его детей, но что он мог поделать? Отдать их другому переводчику? На повешение?..

— Прочтите, Владимир Ильич, — попросил Бем.

— И что ты поймешь?

— Музыку. Мелодию. Ритм.

— Там сюжет…

— Тогда прочти «Литературоведу». Если ты хочешь честное, искреннее мнение — прочти ему.

— Хорошо. Это короткий рассказец. Я всегда предпочитаю рассказец — роману.

— Варум, Владимир Ильич?

— Короткая глупость — предпочтительнее длинной.

— Как всякий интеллектуал, ты любишь плюнуть в самого себя.

— Итак, — Виль развернул листки, — вы готовы?

— Постой, — останоил Бем, — рассказы так не читают. Мы уважаем творчество.

Он водрузил перед Вилем бутылку «Мартеля», положил длинную сигару, ломтик кокоса. Он принес индийский ковер «Литературоведу», уложил его и поставил перед ним печенье «Мадлен».

Затем он разжег камин.

— У нас уважают писателя, — повторил он, — и ценят. Начинайте, Владимир Ильич.

И Виль начал.

Рассказ, прочитаный сатириком Вилем «Литературоведу».

…И, наконец, они дошли до площади Кампо ди Фиори.

— Все, — сказал Шая, — приехали, — и опустился на плетеный стул траттории, увитой молодым виноградом.

Из крана зелененького колодца бежала вода, и Джордано Бруно с постамента равнодушно взирал на американцев, сосредоточенно поглощавших дары моря.

Нана сбросила туфли, и собака, которую они прозвали Дуче, уже вертелась у ее усталых ступней.

— Два капуччино, — заказал он, — только с настоящей пеной, перфаворе…

— Когда я разбогатею, — Шая погладил собаку, — я приглашу тебя в ресторан на Виа Венетто. Идет?

Дуче их хорошо знала — они часто ужинали вместе на этой площади крутыми булочками с мортаделлой.

Она кивнула своей рыжей мордой — почему бы не пообедать на шикарной улице с такими веселыми ребятами, как Шая и Нана?..

Шая считал лиры.

— Мы могли бы на этот раз выпить стоя, — сказала она.

Он прищурился.

— Кофе, Нана, — сказал он, — это не напиток. Кофе — это беседа. О чем мы будем беседовать с тобой на площади Кампо ди Фиори?..

Было воскресенье, когда даже в Риме народу немного, и одинокий музыкант в синем костюме играл на флейте мелодии своей молодости…

— Тебе очень к лицу Рим, Нана, — произнес он, — Рим и капуччино…

— Как ты думаешь, в Америке есть капуччино?

Все дороги ведут в Рим, но они должны были ехать в Америку…

Стояло первое лето свободы. Они только что эмигрировали и ждали визу в Соединенные Штаты.

— В Америке все есть, — ответила она без всякого энтузиазма.

Они не торопились туда.

Все шесть месяцев, которые они жили в Риме они болтались по городу, и не было, наверное, ни одного кафе, где бы они не выпили своего капуччино. Причем сидя. Стоя Шая не признавал. Он любил столик, а не стойку из цинка. Он любил беседу, Шая Дебский, человек со странной профессией из Ленинграда.

Денег у них не было, и никто не мог понять, почему они вообще пили этот кофе, а тем более сидя — вкус тот же, а цена в два раза выше.

— Не-ет, — отвечал всегда Шая, — вкус другой. Вы сядьте…

Но никто не садился. Кроме Наны. Все торопились в Америку.

— Вот устроимся, — говорили они, — тогда посидим. Кофе не остынет…

А Шая садился, никуда не торопясь, вытягивал свои худые длинные ноги и говорил.

— Как тебе идет Рим, Нана. Рим и капуччино…

Они таскались под летним солнцем с холма на холм, с Трастевере на Аурелио, от Изола Тибертина до высот Дженаколо, а однажды даже заночевали в Колизее. И видели бой гладиаторов. И слышали рев зверя. И толпы. И жаркие камни амфитеатра были им ложем. Он обожал запахи Рима. И краски. И надписи на стенах. Особенно «Roma-Amor» на мосту Сан-Анджелло. Потому что, если прочесть Roma справа налево, как читают евреи, которые умеют читать на иврите, то получится «Amor».

Хорошо, когда получается «Amor»…

Любая прогулка заканчивалась капуччино. Они шли к нему, как к заслуженной награде. Она ждала их на Пьяцца Ротонда, на Лярго Арджентина, у Пирамиды, но лучший капуччино был, конечно, на площади Кампо ди Фиори…

Там была пена, как у волны в Балтийском море. И пена эта держалась до конца, пока вы не выпивали всю чашку, и потом ложечкой можно было отдельно съесть ее и облизнуться…

Облизываться некрасиво, неприлично, невежливо, но это так приятно. Попробуйте как-нибудь, в Риме, в июле, в Апельсиновых садах — вы согласитесь со мной…

— Ты знаешь, — говаривал Шая, — я б написал о «капуччино» роман. Или повесть. Или рассказец в пять страниц. Конечно, я б написал о Риме, но это невозможно. О Риме может написать только Бог… С меня хватит и «капуччино»…

Но он никогда не писал о нем…

В жарком римском полдне журчала струйка из зеленого колодца. Флейтист приблизился к их столику и заиграл «Вернись в Сорренто». Шая стал подпевать, потом насвистывать и спугнул голубей с головы Джордано Бруно.

— Мне не хочется в Америку, — он потянулся на плетеном стуле, — что, если я заболею пузырем, желчным пузырем? На сколько они мне отложат отъезд?

— Пузырь у тебя уже был, — напомнила Нана, — и это было всего неделя.

— Тогда печень. Тебе не кажется, что печень попахивает месяцем?..

Флейтист кончил, снял синюю шляпу и пошел по столикам.

Шая кинул три тысячи. Потом подумал и добавил еще.

— Приятно чувствовать себя миллионером, — сказал Шая.

Синий флейтист был польщен.

— Что сыграть для синьорины? — спросил он.

— Что-нибудь из Верди, — ответил Шая.

— Из Бизе, — сказала Нана.

— Пардон, конечно, из Бизе, — Шая уже напевал, — «Любовь свободна, мир чарует. И всех законов она сильней…»

Флейтист подхватил. И поддержала Нана. С синего неба на них удивленно смотрел Джордано. Ему тоже хотелось петь…

Они угостили флейтиста поджареным «трамедзини» с баклажанами, и он растаял в римском полуденном солнце.

Американцы разделались с дарами моря и укатили в своем блестящем автобусе. Остался один Джордано.

Солнце гуляло по ним, проходя через виноградные ветки.

Он пересчитал мелочь.

— Нана, — сказал он, — придется у стойки. Ты не против?

Она улыбнулась ему..

— Два капуччино, — сказал он.

В Нью-Йорке первые месяцы они не выходили из дома. Не было древних развалин, не было капуччино и Джордано Бруно, которого сожгли за еретические мысли. Там вообще никого не сжигали — потому, как им казалось, что в этом Новом Свете никто никаких мыслей не высказывал.

За что было сжигать?..

Все им там не нравилось. Без объяснений, просто так.

Давили небоскребы, двухэтажные дома Бруклина, бывшие соотечественники, так и не доехавшие до исторической родины.

— Нана, — говорил он часто, — тебе не к лицу Нью-Йорк. Нью-Йорк и эти пожарные лестницы.

Почему-то их он особенно не любил.

Они продолжали гулять по Риму, и лишь рев полицейских сирен переносил их с берега Тибра на берега Гудзона.

— Тебе не кажется, что нам пора возвращаться на Пьяцца дель Кампо ди Фиори? — спросил однажды он.

— Кажется, — ответила она, — пока не остыл наш капуччино…

Билет до капуччино стоил шестьсот долларов.

У них оставалось тридцать.

Плюс долг за квартиру, за электричество и Плаксину за клопов, вернее за диван, в котором они проживали.

Шая с Наной начали поиски работы, не по специальности, потому что с их специальностями можно было заработать на билет до Манхаттана.

Все дороги ведут в Рим, синьоры и синьорины, но за каждую из них надо платить…