«Последний раз мы встретились с Достоевским за год до его смерти. Он сидел в продранном кресле, за столом, заваленным окурками, сельдью, за бутылкой «Московской», — Глечик задумался и исправил, — «за бутылкой водки» и страстно диктовал в диктофон», — тут Глечик опять задумался, сказал «черт» и поправился: «и страстно строчил…»

Виль слушал Глечика, опершись на дверной косяк и стараясь не потревожить. Внезапно Глечик закашлялся, утер слезу и продиктовал: «Федор Михайлович долго кашлял, отхаркивался…»

— Оленя ранило стрелой! — произнес Виль.

Глечик вскочил, облобызал его, пустил слезу, налил водки.

— За нас! За гостиную, где я оставил все! Ну, как живете, как пишется?

Виль хотел только открыть рот, как Глечик опять устроился перед диктофоном.

— Пять минут, старик. Я должен закончить свою последнюю встречу с Достоевским. Ты не представляешь, что это был за человек!

— Гранат, — сказал Виль, — в Америке лучшая психиатрия! Ты обращался? Откуда ты знал Достоевского?

— А я его и не знал. Он умер — я родился. В один год, на одной улице, через дорогу.

— Какого ж хрена ты пишешь?

— А другого не печатают. С тобой я встречался — но тебя не знают. Надо встречаться с теми, кого знают. А знают здесь троих — Достоевский, Толстой, Чехов! Все! С Чеховым я уже встречался — Ялта, Крым, туберкулез, «в человеке все должно быть прекрасным»… Сейчас вот с Достоевским — Петербург, белая ночь, старуха, топорик. Надо соответствовать моменту, старик! Ты не помнишь, он пил? Впрочем, это и неважно — со мной пил!! Со мной — все пили. Чехов, например, не просыхал. Мы не выходили из купеческого клуба. Я, Антон, Гиляровский…

— С Толстым тоже пил? — поинтересовался Виль.

— Не кощунствуй. С Львом Николаевичем я еще не встречался. Но уверен — выпью немало. Погоним к цыганам, в «Яр». Ай, чавела!.. Ты знаешь, у меня есть интересная концепция его ухода: жена — стерва, дети, церковь — заели, ему было необходимо напиться — и он пошел искать меня! Нравится?

— Ну, и вы напились?

— До чертиков! — Глечик осекся. — Ты думаешь, что я чокнулся, а я просто так вошел в роль, что верю! Ощущение, что пили, ты понимаешь?

От Глечика несло.

— Понимаешь, уверен, что посоветовал Антону двух сестер!

— Это каких? — заинтересовался Виль.

— Ирину и Дашу. Третья — его!.. Натолкнул Федора на «Преступление…» «Идиот» — это я!

— Это правда, — согласился Виль.

— Нет, без шуток — ощущение, что без меня не было б «Идиота».

— И все это печатают? — произнес Виль.

— Америка — удивительная страна, — вскричал Глечик, — купили у меня письма Хайдебурова. Все 29! И кто — «Коламбия Юниверсити!» Оказалось, ни в одной библиотеке нет ни единого письма Хайдебурова. Включая Библиотеку Конгресса. И заплатили по-божески — единственные владельцы. Если б не Хайдебуров, — протянул бы ноги. Ведь это ж было еще до встречи с Чеховым.

И тут Вилю вдруг отчаянно захотелось узнать, вопрос слетел с языка.

— Гранат, — сказал он, — я профан, неуч, у меня проблемы, между нами — кто такой Хайдебуров?

— Ты не знаешь?!

— Нет.

— Автор писем.

— Да, но кто?

— Этого я не знаю!

— Не знаешь?

— Нет.

— Но о чем он хотя бы писал?

— Понятия не имею. Письма были адресованы не мне. Чужих не читаю.

Он налил водки.

— За Хайдебурова, — предложил Виль.

— Не против, — Глечик крякнул, — обожди еще две минуты, кончу с Федором и мы идем в ресторан. Ты ж проголодался, с дороги.

И включил диктофон:

«Я говорил: Федор Михайлович, милый, кончайте пить, с вашим-то силликозом, с вашей-то эпилепсией, завязывайте, это к добру не приведет. Он не послушался, он продолжал. И даже умирая, в бреду, храпел: Пить! Пить! Но ему не дали. Хотя кто отказывает в последней просьбе…

Из жизни он ушел трезвым»

Глечик смахнул слезу, спрятал диктофон и начал натягивать костюм, который Виль помнил еще по Мавританской.

Глечик перехватил его взгляд.

— Люблю старые вещи, — сказал он, — у меня и туфли старые, и носки. Привычка. Кресло помнишь? С дачи? Из Репино. Все никак не собраться починить.

Он засунул пятидолларовую бумажку в карманчик пиджака и затем точно такую в карман Вилю.

— На всякий случай. Вообще-то надо двадцать. Но у нас хорошие черные — с меня берут пятак.

— Не совсем понимаю, — признался Виль.

— Негр подойдет — отдай. Ясно?

Они шли по Брайтон-Бичу, все вокруг было русское — надписи, газеты, гастрономы, вывески, говор.

Глечик со всеми здоровался, представлял Виля. Реакции были схожи:

— Еще один писатель? Ну, ну…

Они поболтали с владельцем гастронома, киоскером, пенсионером из Канева.

— Хочу жрать, — признался Виль.

— Я догадываюсь. Ты не видишь, что я ищу ресторан?

— Какого черта! Вот, — Виль указал на другую сторону улицы, — «Ридный Кыев», почему бы нам не зайти сюда?

— Понимаешь, — Глечик понизил голос, — я хожу только в те, о которых пишу. Я пишу — меня кормят бесплатно. Натуральный обмен! О «Ридном Кыеве» не писал, об «Одессе-маме» не может быть и речи — в ней отравился редактор. Пойдем-ка в «Родину», — я о ней писал дважды. А зря. Сплошное хамье. За две статьи кормили всего три раза.

На дверях ресторана висела раз в пять увеличенная статья Глечика.

На ней гигантскими буквами было начертано: «ВКУСНО — ГОВОРИТ ДРУГ ТОЛСТОГО И ДОСТОЕВСКОГО».

— Торопятся, — проворчал Глечик, — одного Достоевского им мало!

Он толкнул дверь — пахнуло щами, харчо, кисло-сладким мясом, горилкой с перцем.

«Родина» пила, пела, жрала и плясала. Гремела музыка:

— Ах, не увижу, не увижу я Парижу, — пела «Родина».

Столы ломились от яств и дрожали от коллективного танца. По дороге Виля несколько раз отбрасывали огромные жопы неопределенного пола. Изо рта танцующих торчали капуста, огурец, нога поросенка.

— «Будь проклята та Колыма, — завыла «Родина», — что прозвана черной планетой!»…

Жопы задвигались тяжело, трагически и драматично, было впечатление, что они двигались в сторону Колымы.

В гаме, шуме, дыму Виль с Глечиком опустились за столик.

— Тоска по родине, — объяснил Глечик. — Но никто возвращаться не хочет. Предпочитает жить с ностальгией здесь, чем с советской властью — там!..

— Кого я вижу, — на них двигался краснощекий пузан с тарелкой красной икры в руках. Глечик раскрыл рот:

— Не жалей, Миша!

— Давненько вы о нас не писали, — пропел пузан.

— К Пасхе, — Глечик заглотнул пару ложек, — к Пасхе будет, — он указал на Виля. — Ему тоже. Писатель. Европа! О вас напишет — мировая известность.

— С превеликим удовольствием, — пузан двинулся к Вилю.

— Раскрой рот! — приказал Глечик.

Деревянная ложка начала циркулировать между Глечиком и Вилем.

— Инаф, — приказал Глечик, — холестерин!

— «Я уезжаю, уезжаю, уезжаю», — донеслось с эстрады.

— Куда это он?

— В Россию, — объяснил Глечик. — Каждый вечер. К утру возвращается.

Толпа отплясывала, подвывала, на стенах дрожали фотографии в дорогих рамках.

Пузан Миша Вайн с Рейганом, с Тэтчер, с Киссинджером. Брудершафт с королевой Елизаветой. Борщ с Дукакисом. Пельмени с Лайзой Минелли. Миша на коленях у Вуди Аллена. Софи Лорен на коленях у Миши.

— Они тут были? — спросил Виль.

— Не все, — ответил Глечик, — Вайн был, остальное — монтаж. Фотограф тоже должен питаться.

— А за деньги здесь кто-нибудь ест? — поинтересовался Виль.

— Преуспевающие, — ответил Глечик, — сэксэсфул! Кто умеет делать деньги. А кто не умеет — встречается с Достоевским… Вон видишь, — золотые зубы, гранатовый браслет, стреляет шампанским по дамам — рыбный магазин «Каспий!», тыща в день. А тот, что ржет, с икрой в ухе — «риэл Эстейт» — дом продали — дверь купили — миллион в год. Кто под столом, ищет челюсть, — торгует со столицей нашей родины — 600 в час. На столе, лезгинку танцует — 500! А ты сколько? Можешь не отвечать. Мы зарабатываем одинаково, но не скажем, сколько. Тоже с Достоевским встречаешься? Или статьи о ресторанах?