— К чертям собачьим этот дряхлый, загнивающий мир, — кричал Бем, — почитаем-ка письма из страны бурлящей перестройки и шипящей гласности… Вот, пожалуйста: Москва, Московский университет имени Михайлы Ломоносова… Читай!

Виль вскрыл конверт слоновым ножиком.

— «Подонок» — прочел он.

— Как? — переспросил Бем.

— Подонок, — повторил Виль.

— Странное, однако, обращение к президенту.

— «Подонок, изменник и эмигрант, — продолжал читать Виль. — После того, как ты покинул мать-Россию — ты не смеешь касаться своими грязными руками русского языка и его вершину — зеркало русской революции Льва Толстого…»

— Если я правильно понял, — заметил Бем, — это не твой студент. Он, похоже, уже выучил русский…

— Это — завкафедрой древнерусской литературы, — объяснил Виль.

— Вот вам Москва, — вздохнул Бем, — сердце всех народов… Из Ленинграда такого бы не написали…

Минут сорок они искали письмо из Ленинграда и, наконец, нашли. От самого конверта пахло культурой. Петр Первый культурно восседал на благородном коне. Слева, в углу, разместился профиль Пушкина.

— Да, — сказал Бем, — это вам не бывший купеческий город… Культурная столица, колыбель русской поэзии…

— «Старая блядь, — писали из колыбели, — кости тебе переломать! Как ты посмел на бороде зеркала русской революции написать свою подлую фамилию…»

На улице светало. На часах башни старой мэрии пробило пять. Камин догорал. Бем собрал оставшиеся письма и, не раскрывая, бросил в огонь.

— Я нашел путь превращения дерьма в тепло, — сказал он Вилю.

— Не расстраивайся, — успокоил его Виль, — ну, так я не буду ездить из туалета в спальню на «Мерседесе»…

Прибытие под купол правительственной телеграммы с загадочным текстом вызвало ликование.

Ректор сразу влюбился в три слова, выпил грамм сорок водки, пел «Дубинушку», но эти три слова надо было перевести. Начался переполох. Искали знатоков, эрудитов. Два слова с помощью кафедры славянских языков удалось расшифровать. Но третье — сопротивлялось. Его не знал никто. А именно в нем была вся суть, вся соль.

Ректор был уверен, что перестройка коснулась и языка, а значит и этого таинственного слова, он повторял его на разные лады, распевал, читал справа налево — ничего не помогало, и он сел за телеграмму в Москву:

«А, может, не следует пересматривать великий и могучий русский яз…»

И тут раздалось рычание — с «Литературоведом» на повадке появился Бем. Он распахнул свои объятия, облобызал ректора.

— Гаудеамус игитур, — пробасил он, — сумус профессорум! Где коньяк, коллега?

Он развалился в кресле, сунул в пасть «Литературоведу» профессорский рогалик. Ректор расплылся в улыбке — он обожал Бема. Когда-то писатель сделал его героем своего нашумевшего романа — уважаемый профессор, с признаками начинающегося слабоумия и тремя лишними генами, делающий открытия в туалете.

Всего этого ректор не помнил, все это он начисто забыл — он знал только одно — что был главным героем нашумевшего романа.

— Как вы тогда здорово меня описали, — говорил он, наливая коньяк.

— Еще, профессор.

— Как точно!

— До краев, коллега. Не жмотьтесь!

— Прямо попали в точку. Проникли в душу! Отгадали затаенное.

Бем осушил бокал:

— У вас с памятью все так же? — на всякий случай поинтересовался он.

— Да, да! — успокоил ректор, — что за вопрос!

— Тогда я напишу о вас еще один роман.

— Благодарю вас, — ректор был польщен, — только я бы очень хотел, чтобы в нем была отражена моя роль в перестройке.

— Отразим, — упокоил Бем.

— У меня есть название, — скромно вставил ректор.

— Валяйте.

— «Отец».

— Что?

— Отец перестройки. Ведь есть же отец атомной бомбы, водородной. Я — перестройки!

— Сколько у вас сейчас генов? — поинтересовался Бем.

— Как всегда — 48!

— Не 50?

— Нет, нет, зачем мне столько?

— Как отцу…

Глаза ректора озорно загорелись:

— Судите сами. Только вчера телеграфировал: «А соберите-ка чрезвычайный пленум!» и вот, — он протянул газету, — читайте.

— «Открытие чрезвычайного пленума», — прочел Бем.

— Ну, отец или не отец?!.. Ваш роман будет бомбой, почище опенгеймеровской! Вы когда приступаете?

— В четверг, папаша.

— Тогда я вам кое-что расскажу.

И ректор поведал Бему о своих планах — о введении в России плюрализма, о второй партии и в конце обещал ему обеспечить всех советских людей отдельными квартирами.

— Вот, у меня уже готова телеграмма: «А не обеспечить ли к 2000-му году…»

— Отец, — остановил его Бем, — у меня к вам сыновья просьба.

— Что-нибудь по перестройке?

— Отчасти. У меня есть друг.

— Ваш друг — мой друг.

— Вот, вот. И вот наш друг сейчас без работы. Не могли бы вы его взять в ваш Университет?

Ректор замялся.

— Видите ли…

— Невероятно талантливый человек, редких способностей и…

— Вы говорите — талантливый? — лоб ректора наморщился, он насторожился.

Бем мгновенно вспомнил условия Университета.

— Да какое там талантливый, — заторопился он, — так, середняк, посредственность, недалек от дебила.

Упоминание дебила несколько успокоило ректора, складки на лбу разгладились.

— Когда кончил наш Университет? — спросил он.

— Он кончил, но не ваш, другой, почти Гарвард.

— Вы еще скажите Кембридж, Оксфорд! Вы же знаете наши условия!

— Что за вопрос?

— Сколько веков живет в нашем городе?

— Пока немного.

— Ну, примерно? Три?

— Три месяца, — сказал Бем.

— Ясно, — ректор задумался, — бушмен?

— Не совсем, — ответил Бем.

— Ну, хотя бы из Африки?

— Чуть севернее, — заметил Бем.

Ректор развел руками:

— Увы, при всем моем уважении к вам и вашему другу ничего не могу поделать. Не в состоянии нарушить устав. Он должен быть неизвестный, некрупный, 800 лет на наших берегах, выпускник или бушмен. Вы понимаете?!

— Послушайте, профессор, почему такая любовь к бушменам?

— Поддержка третьего мира, коллега.

— Какого мира?!! Они давно уже в ином!

— В смысле?

— Они вымерли, бушмены Калахари.

— Что вы говорите?!! А я все думаю — чего они к нам не поступают. Печально, печально…

— А русские еще есть!

— Что?

— Я говорю — они еще не вымерли.

— Слава Богу! Кто б осуществлял перестройку…

— Вот, вот. Вы не могли б заменить бушмена на русского?

Глаза профессора молодецки заблистали.

— Ваш протеже — русский, господин Бем?

— Настоящий. Свежий, молодой, только что из перестройки.

— Одобряет?

— Обеими руками.

Ректор задрожал от счастья. Он забегал по куполу, подбежал к окну и вперся взором в матушку-Волгу.

— Эх, ухнем! — пропел он.

— Э-эх, ухнем, — подхватил Бем.

— Еще разик, е-еще ра-аз, — пропели они хором.

— Давайте-ка вашего русского немедленно сюда, — сказал ректор и лихорадочно придвинул к себе телеграмму из Москвы.

Виль прекрасно знал третье слово, но произнести его, увы, не мог.

Ректор с нетерпением смотрел на него, но тот мялся и молчал.

— Не может быть, чтобы перестройка шла такими темпами, — удивился ректор. — Неужели это слово возникло после вашего отъезда?!

— Оно возникло задолго «до», — протянул Виль.

— Тогда в чем дело, родной мой? Общими усилиями мы — я, ученый совет, кафедра славистики — одолели первые слова: «Профессор, идите…» Но куда? Скажите мне, голуба, куда мне идти?

Виль внимательно смотрел на текст телеграммы и не решался объяснить «куда» — он не мог рисковать, не мог послать старого маразматика на хер.

— Ради перестройки я готов пойти, куда угодно, — с готовностью заявил ректор.

— Но это очень далеко, — сообщил Виль.

— Это меня не волнует. Я готов хоть сейчас отправиться в Москву, в Ленинград, в Сибирь, если хотите.

Виль молчал.