— Что, неужели еще дальше? Неужели они там не знают, что у меня два лишних гена? Мне необходимо солнце — как бы далеко это не было… Солнце там хотя бы есть?

Этот вопрос поставил Виля в тупик. За свою долгую жизнь он никогда не задумывался, есть ли на хере солнце.

— При определенных условиях — есть, — успокоил он ректора.

— Спасибо, — проникновенно произнес профессор, — вы меня утешили. Говорите куда — и я пошел собирать чемоданы.

Виль стоял в нерешительности. Он подумал, что если объяснить ректору, куда его послала Москва — то туда пойдет он, писатель Медведь, а не этот мудак из купола. А его, Виля, за последнее время туда посылали уже несколько раз. А ему надо было зарабатывать деньги, эти проклятые деньги, чтобы они сгорели, невесть где, пусть даже в этом хреновом Университете. А тут судьба заставляет его послать ректора этого самого Университета. И он решил, что никогда, никогда не отправит туда столь дорогого ему человека.

— Профессор, — начал он, — я все перепутал. Вас никуда не посылают…

— Не может быть, — побледнел ректор, — неужели они во мне не нуждаются? В столь ответственный момент?

Вилю показалось, что он присутствует при образовании третьего лишнего гена.

— Что вы, что вы, — произнес он, — как раз наоборот! Идите на хер — это идиома, одна из самых распространенных и лучших идиом великого русского языка!

— Я так и думал, — успокоился профессор, — и что же она означает?

— Всенародную любовь, — брякнул Виль, — и признание.

На глазах ректора появились слезы.

— Неужели народу уже сообщили, что я — отец перестройки? — только и спросил он.

— Согласно идиоме — да! — ответил Виль.

— Гласность, воистину гласность, — протянул профессор и вытер слезу. — Всенародная любовь, — он покачал лысой головой, — это надо же!.. Я им отвечу тем же, именно тем же, пусть там знают, как их любят здесь…

Он вызвал секретаря и начал диктовать, бегая по кабинету мелкими шажками.

— Москва, Кремль, всем, всем, всем! Идите вы все на хер!..

Профессор протянул телеграмму Вилю.

— Взгляните, ошибок нет?

Ошибок не было.

— Все правильно, — сказал Виль.

— Отлично! — вскричал профессор. — Пусть и они знают, что я к ним испытываю всенародную любовь… и признание…

На следующий день Виль приступил к работе. Приказ отца перестройки был краток и четок: «Зачислить великого русского писателя, знатока идиом Виля Медведя, как бушмена, на кафедру славянских языков». Таким образом, ректор сумел, не нарушив устав Университета, взять себе неоценимого помощника — никто не мог гарантировать, что из Москвы завтра не поступит новая идиома…

Вся славянская профессура города была возмущена. Она даже хотела провести демонстрацию протеста, были подготовлены лозунги, написаны обличительные речи — но пошел дождь, и никто не явился. Все возмущались в кафе.

Надо сказать, что почти вся русскоязычная профессура была безработной. Город, помимо страуса и Бема, славился еще и низким уровнем безработицы. Экономические кризисы, биржевые крахи, падение цен на нефть и очередная речь американского президента не отражались на нем. Безработных городу поставлял только Университет, особенно кафедры философии и славистики. Городские власти много раз умоляли Ученый совет Университета закрыть к чертовой матери эти кафедры, чтобы свести безработицу к нулю и хоть в чем-то выйти на первое место в мире, но после долгих и упорных боев обе кафедры продолжали свое черное дело. Каждый год на них защищалось около десяти диссертаций, после чего доктора, даже не заходя домой, бежали в офис по безработице становиться на учет. К моменту прибытия в город Виля там уже скопился небольшой, но сплоченный отряд докторов наук, которые и хотели выйти на демонстрацию.

И это было вполне справедливое возмущение — их предки обитали здесь по восемь-девять веков, все они обладали учеными степенями, говорили хореем, заказывали пиво по-латыни и не произносили ни одной фразы без предварительного семантического анализа…

А Виль произносил. И даже писал.

И взяли — его…

Особенно их возмущало, что Университет попирал свои же многовековые принципы — они были середняками, посредственностями, никому не известными — а взяли этого, крупного, известного, переводимого во всем мире…

В соответствии с теорией этой монолитной группы, язык мог преподавать только тот, кто его знает плохо, а еще лучше — если не знает совсем. Только такой человек, считали они, мог по-настоящему прочувствовать проблемы, стоящие перед студентами.

А Виль язык знал. И даже идиомы. Как же он мог преподавать?..

Резкий протест вызвало и то обстоятельство, что Медведь даже не слышал о методике преподавания русского языка, предложенной в семнадцатом веке в Северном Китае крупным лингвистом Бао-Дэ. А по их глубокому убеждению, это была единственная методика, по которой следовало вести преподавание.

Самое страшное, что бесило докторов и доводило их до кипения — это отсутствие у Виля филологического диплома…

— Профессор литературы с дипломом пищевого института, — хохотали они, — лучше бы Бем устроил его к своему брату!..

Через несколько дней после назначения Виля они гурьбой ворвались к ректору, выкрикивая свои доводы, резоны, аргументы. Они стучали по столу дипломами и методикой Бао-Дэ и потрясали генеалогическими деревьями, с которых сурово и осуждающе смотрели их предки.

— Well, — произнес профессор, — bene! Переведите мне это и я возьму любого из вас.

И он протянул телеграмму.

Профессора долго рылись в Бао-Дэ, что-то выискивали в своих диссертациях, некоторые пристально смотрели в окно, стараясь увидеть Волгу…

— Подите прочь, — приказал отец перестройки, — и заберите вашего китайца вместе с дипломами. Что вы знаете о всенародной любви?..

Долгие годы кафедра готовила безработных, и вот, когда появилось одно вакантное место, всего одно на полсотни — появилась русская блядь, наполовину еврейская — и захватила его!

И все это только из-за того, что все они не знали, куда послала Москва ректора…

Филологического диплома у Виля действительно не было. Уже школа чуть было не отбила у него вкуса к литературе, поэтому он боялся идти в Университет — он обожал изящную словесность и был уверен, что после пяти лет в литературном храме за перо не возьмется… А писал он с детства. Любимый папа, придумавший ему имя, чуть не сел не за свое собственное произведение, а за шедевр сына… Как-то вечером он прочитал Вилю «Кошку, которая гуляла сама по себе», а к утру мальчик уже написал свою собственную сказку — о Льве, которому не давали гулять, заперли в клетку и запретили рычать… И Лев превратился в кошку, которой все равно не давали гулять самой по себе, а выводили на ошейнике… Сожженный над примусом рассказ и пепел, развеянный над родной Невой, были первым гонораром великого писателя. Потом, гуляя по набережным Невы, папа доходчиво объяснил Вилю, что причин, чтобы сесть, достаточно и без него.

— Еще один подобный шедевр, — объяснил папа, — и ты можешь остаться сиротой. Я понимаю — настоящий писатель не должен иметь семьи — но тебе еще рано… И потом — почему обязательно сатира? В семь лет и в нашей цветущей стране?! Есть, например, такие замечательные жанры, как ода, лирика: «Легко на сердце от песни веселой…», «Эх, хорошо в стране советской жить…» Вообще, если тебе уж так хочется что-нибудь написать, начинай с «Эх…», «Ах…». Восторгайся, радуйся, удивляйся.

— Папа, — сказал Виль, — а лирика с одой — это ирония?

— Ирония?! Откуда ты знаешь это слово? — папа слегка встряхнул великого писателя. — Какой мерзавец тебе сказал это слово?!

Папа боялся иронии, как чумы — кто-то когда-то обнаружил в его рассказе иронический подтекст — и его за это долго и упорно били.

— Я прочитал его в твоей статье, — сказал Виль.

— Да, это было, но в каком контексте? Я писал, что ирония не свойственна нам, советским людям, что у нас такая замечательная страна, что нам даже не над чем иронизировать. Или ты хотел бы иронизировать над Днепрогэсом, над Беломорканалом, над беспосадочным перелетом Москва-Нью-Йорк… — папа начал светиться красным светом, — над чистками, ночными арестами и лево-троцкисткими процессами?…