Надо сказать, что наши «исповеди» отнюдь не носили характер «шушуканья». Напротив, каждый из нас рассказывал свою историю под градом «подначек», шуток и комментариев, напоминавших рассказчику о его смешных и, порой, нелепых поступках, недостатках, промахах по службе и следовавших за ними «фитилях». Эта «помощь» способствовала соблюдению реалистичности повествования, особенно когда речь шла о роли и поведении рассказчика в боевой обстановке. Не стеснялись изображать рассказчика и в ситуациях, когда он, ненароком, перехватит горячительного или растеряется при начальстве. Все это сопровождалось взрывами смеха, мы веселились, как никогда.

Когда тема «наши» себя исчерпала, мы взялись за гостей. И только тут поняли разницу между нами и нашими гостями. Если, рассказывая о себе, мы удив-

[316]

лялись своему красноречию и остроумию (откуда только оно взялось в тот день!), то, слушая о перипетиях жизни гостей, мы были буквально сражены юмором Плучека, когда он рассказывал веселые и отнюдь не веселые театральные истории и о борьбе с театральным и прочим идеологическим руководством. Мы оценили по достоинству и рассказанные Городинским «на полном серьезе» и с самым мрачным видом невероятно смешные, а иногда и очень грустные истории из жизни музыкантов и певцов, о написанных и неисполненных операх, песнях, балладах.

Только когда и эта тема была исчерпана, мы вспомнили о столе и вновь пошли тосты. Но сейчас они уже звучали совершенно по-другому — мы «перешли на личности». Наши гости желали нам боевых успехов и свершений. Расстались мы далеко за полночь, очень довольные друг другом. Завтра нужно было вставать рано и идти на завод ремонтировать лодку.

[317]

Когда наша лодка в этот раз пришла на ремонт в Росту и стала в док, командир Арванов уехал в Мурманск с докладом старморначу (он же начальник тыла СФ) инженер-контр-адмиралу Дубровину и заодно для нанесения других необходимых визитов вежливости. Через два часа после его отъезда пришел из Полярного бригадный разъездной катер и привез приказание начштаба бригады — Арванову немедленно прибыть в Полярное!

Старпом Ужаровский приказал инженер-лейтенанту Сергееву идти на катере в Мурманск, найти командира и передать приказание начштаба. Подразумевалось, что Сергеев знает, где командир может быть. Действительно, командир был найден и приказание передано.

Сев на катер, Арванов принялся размышлять, зачем его так срочно вызывают, что могло случиться? Ведь лодка только что ушла из Полярного… Времена были крутые, всякое могло быть… Он попытался узнать что-либо у старшины катера. Старшины разъездных катеров, как правило, первыми были в курсе всех внутренних новостей и событий в бригаде. Однако на этот раз старшина виновато улыбался, но ничего определенного сказать не мог. Сказал только, что получил приказание лично от начальника штаба Скорохватова и тот был очень сердит.

Два с половиной часа катер шел от Мурманска до Полярного и все это время Арванов перебирал в уме все свои большие и малые грешки, прикидывая, могут ли они стать известными начальству и на какое наказание они «потянут». Так и не остановившись ни на чем, совершенно расстроенный явился он на КП и доложился начштаба о приходе. Начштаба сердито глянул на него, затем на часы и мрачно сказал: «Идите к начальнику Политуправления флота адмиралу Торику». Арванов робко спросил: «Разрешите узнать, зачем?»

[318]

Начштаба взглянул на него еще более сердито и свирепо рявкнул: «Вам ясно, куда идти? Идите быстрей!»

После такого напутствия Арванов окончательно приуныл и начал готовиться к худшему: одно дело — свое, бригадное начальство, и совсем другое дело — флотское… Погруженный в эти тяжкие раздумья, он кое-как добрался до Политуправления флота и зашел в кабинет Торика.

Он еще не успел и рта раскрыть, как Торик, хорошо его знавший, поглядев на часы, сердито сказал: «Сейчас же идите в кабинет такой-то к инструктору NN» «Разрешите узнать, зачем?» — опять робко спросил Арванов. «Идите быстрей, Вам говорят!» — еще более сердито сказал адмирал. «Пропал совсем, — подумал Арванов, — даже говорить со мной не хотят!» и поплелся в указанный ему кабинет. Там сидел совершенно незнакомый ему подполковник, который, увидев Арванова, с облегчением закричал: «Наконец-то Вы здесь, ведь времени уже совсем не осталось!».

Окончательно сбитый с толку, Арванов уставился на подполковника и с тревогой спросил: «Ну хоть Вы можете мне сказать, в чем дело, чего от меня хотят?» В ответ подполковник сунул ему в руки несколько листков печатного текста и сказал: «Это Ваша речь, сейчас вы будете читать ее по радио». «Какая речь, какое радио? Ничего не понимаю!» «Неужели Вам никто ничего не сказал? Ведь до начала передачи на Москву остаются считанные минуты!»

И подполковник, торопясь и захлебываясь, объяснил, что в американской и английской прессе прошел ряд публикаций о том, что в СССР между национальностями возникла напряженность и даже имеются серьезные конфликты. Поэтому задуман и будет проводиться ряд выступлений по радио представителей различных национальностей СССР с опровержением этих слухов. В число кандидатов на выступление попал и Арванов, армянин по национальности, живший до службы в Грузии, в Тбилиси.

Гора упала с плеч нашего молодого командира! Вернулась радость жизни, чувство юмора, но пришла

[319]

и досада. «Не могли, черти сопатые, объяснить сразу! И какому идиому за границей пришла в голову такая дурацкая мысль? Да у нас на лодке этих национальностей минимум десяток! Какие там конфликты?! Есть боевой экипаж, и все! Ведь воюем, да еще как! Столько было переживаний по дороге сюда и все зря… Ну, теперь моя очередь сыграть с ними шутку!»

Быстро прочитав «свою» речь, он вполне серьезно заявил подполковнику, что читать ее не согласен и готов написать другую, по его мнению более подходящую. «Но почему? — с отчаянием спросил подполковник. — Ведь эта речь написана и утверждена в Москве и мы не имеем права изменить в ней ни одного слова, ни одной буквы!» «Но ведь здесь написано,— сказал Арванов, — что мне дороги эти скалы Заполярья, и я боюсь, что мне за это попадет от товарищей». «Товарищ Арванов! До начала передачи осталось три минуты. Идите в радиорубку, сейчас нас будет принимать Москва!» — уже с металлом в голосе сказал подполковник.

Однако наш командир твердо решил, что последнее слово останется за ним. Внезапно из дверей радиорубки показалась его голова и он шепотом спросил подполковника: «Здесь есть слова государственного гимна СССР, так их петь или просто читать?» Соль шутки заключалась в том, что у командира был хронический ларингит и он даже говорил с большим хрипом, а уж петь… Страдалец-подполковник только замахал на него руками и еле запихнул обратно в рубку.

Веселый и довольный приключением и собой, командир доложил начштаба бригады о выполнении его указания, сел на катер и возвратился в Росту. Транслировалась его речь по центральному радио или нет, так никто и не узнал. Зато все наши «национальности» на лодке смеялись до упаду, когда он рассказывал о том, что с ним случилось и как он опровергал по радио «заграничные слухи».

[320]

Кто, когда и почему нарек именем «Капернаум» офицерский клуб в Доме флота в Полярном, неизвестно. Также было неизвестно, что это за слово «Капернаум», что оно обозначает. Ни в одной книге, ни в одном словаре нам это слово никогда не попадалось. Тем не менее, если кто-то из офицеров говорил, что идет в Капернаум, всем сразу было ясно, что он идет в офицерский клуб. Слово стало общеупотребительным, хотя никто и не понимал его значения. Только некоторые очень строгие замполиты лодок, выдавая офицерам билеты на посещение Капернаума, называли его офицерским клубом.