Постепенно, по мере того как обнаруживалась авторитарная природа власти, буржуазия начала проявлять признаки беспокойства. Ее цезаристские настроения сменились глубоким разочарованием политикой правительства, игнорировавшего интересы нотаблей и преследовавшего лишь собственные корыстные цели. Вместе с тем у нее оставалось все меньше возможностей для выражения своего недовольства и подрыва основ режима. Торговая палата Парижа заявила, что война пагубно отражается на торговле. «Неопределенность сроков войны, — говорилось в протоколах палаты, — усугубляет положение, не позволяя заключать торговые сделки, которые с наступлением мира обернутся разорением». Циркуляр от 31 марта 1806 года запретил публикацию и какое бы то ни было оглашение аналогичных обращений палаты без санкции министерства внутренних дел. Парижская буржуазия лишилась возможности выражать свое мнение через генеральный совет мануфактур, которому было запрещено обнародование проходивших на его заседаниях обсуждений.

Создание 5 февраля 1810 года Главного управления полиграфии и книготорговли и увольнение типографских рабочих предвещали не заставившее себя долго ждать дальнейшее наступление на гласность. Декрет от 3 августа 1810 года разрешал каждому департаменту издавать не более одной газеты. В порядке исключения допускались одноразовые выпуски литературных и научных газет, а также печатание объявлений о продаже недвижимости и перемещении товара. К октябрю 1811 года число парижских газет сократилось до четырех: «Монитор», «Газетт де Франс», «Журналь де Пари» и конфискованная 18 февраля 1811 года у братьев Берген «Журналь де Деба», переименованная в «Журналь де л'Ампир».

Полиция взяла эти газеты под неусыпный контроль. В довершение ко всему 17 сентября 1811 года Компьенский декрет конфисковал все парижские газеты в пользу государства. Барыши поделили полицейские, придворные и писатели. За всю свою историю Франция не знала такого драконовского режима. В результате читатели получили угрюмые, пошлые, полностью подконтрольные правительству листки, начисто лишенные интереса. На излете Империи выяснилось, что парижского буржуа лишили кофе, сахара и газет. Этого он вынести уже не мог.

Буржуазия, пострадавшая в свое время от революционного террора, с трудом переносила усиление полицейского гнета имперской власти. С возвращением Фуше на набережную Вольтера деятельность полиции стала устрашающе эффективной. Фуше разделил свое ведомство сначала натри, затем — на четыре департамента, которые возглавили государственные советники: Реаль, Пеле де ла Лозер и префект полиции Дюбуа. Демаре была поручена служба безопасности, призванная своевременно распутывать интриги и заговоры. За исключением одного-единственного «прокола» — заговора генерала Мале (1808), допущенного в результате подогреваемого Наполеоном соперничества двух параллельных служб (министерства и префектуры полиции), соперничества, усложнившего механизм расследования, полиция неплохо справлялась с возложенными на нее обязанностями: все попытки Пюизе внедрить свою лондонскую агентуру провалились. 9 января 1808 года был казнен заговорщик Лe Шевалье; 5 июня того же года был арестован Прижан, подготавливавший восстание на западе.

Но Фуше умел быть лояльным и по отношению к Фобур-Сен-Жермен [22], смягчив, к примеру, условия содержания под стражей де Полиньяка. Его отставка напугала нотаблей. Сменившему Фуше Савари явно недоставало изощренности «лионского расстрельщика» [23]. Савари не только демонстрировал свою брутальность в Испании, но и совершал одну оплошность за другой. Так, он надумал снабдить прислугу богатых домов расчетными книжками. Все усмотрели в этом очередной способ надзора за «добропорядочными семьями». Инициатива Савари вызвала всеобщее негодование, и хозяева практически не пользовались этими книжками. Под предлогом «сбора статистических данных о моральном и социальном облике граждан» Савари задался целью составить досье на всю Францию, вмешиваясь в процедуру заключения брака богатыми наследницами и девицами из аристократических семейств. Такое вторжение сыска в личную жизнь окончательно дискредитировало ведомство с набережной Вольтера. Не Фуше создал миф об имперской полиции, напротив, он постарался сделать ее как можно менее заметной. Бесцеремонный характер контроля, постепенно взятый на вооружение режимом, проявился в промахах Савари.

Если абсолютная монархия, согласно знаменитой формуле Сен-Симона, была «долговременным царством подлой буржуазии» (мнение, ни в малейшей степени не разделяемое самой буржуазией), то имперская форма правления после 1807 года перестала быть властью одного класса — той же буржуазии, — став игрушкой в руках Наполеона. Получилось нечто прямо противоположное ожидаемому. Надеялись на постепенную эволюцию от диктатуры общественного спасения к конституционному правительству либерального типа. На деле же, как подчеркивает Моле, «гений Наполеона, вся его человеческая природа противились любому разделению власти. Единоначалие составляло, по его мнению, непременное условие сильного правительства; власть, подвергаемая критике, ограниченная, сдерживаемая — обречена на колебания, ей недоступны те мгновенные озарения, благодаря которым Наполеон совершал свои чудеса… Когда же его звезда начала угасать, — добавляет Моле, — известно ли вам, в чем он видел выход из затруднений и прочные основания для будущего? Он упрекал себя в том, что наделил Законодательный корпус слишком большой свободой, а сенат — слишком большим авторитетом».

Разве могли нотабли, без сожаления наблюдавшие за тем, как канул в Лету старый режим, допустить, чтобы порядок сменился авантюризмом, а авторитет власти — тиранией?

«Нелепый предрассудок эгалитаризма все еще остается религией лавочников», — предупреждал якобинец Фуше. Наполеон не внял его предостережениям. Первую ошибку — создание дворянства — он допустил еще до начала войны в Испании. Тогда он сказал: «Революцию совершило тщеславие; свобода была лишь предлогом». Открывая нотаблям доступ к новым титулам, Наполеон надеялся заставить их смириться с упразднением свобод. Кроме того, он рассчитывал амальгамировать революционную буржуазию со старой аристократией, противопоставив ее Бурбонам. Двойной просчет: старая знать служила узурпатору спустя рукава, а в торговых лавках, если верить Фуше, всерьез скорбели об утрате равенства. Заволновалась и деревня: неужели, несмотря на данную императором в 1804 году клятву, в стране возродится феодализм? Словом, реакцию общественности никак нельзя было назвать восторженной.

Идея равенства так укоренилась, что Наполеону пришлось потратить восемь лет на создание нового дворянства, хотя уже с 1804 года никто не питал иллюзий относительно характера наполеоновского режима. «Нация не созрела для двух вещей, — признавался Первый Консул Редереру, — для наследственных должностей и дворянства. Наследное дворянство, происхождение которого обусловливалось благотворными деяниями и великими заслугами перед отечеством, не сумело удержать позиции. И все же оно куда приемлемее новой знати, которая не преминет вознестись над своей ровней».

Составленные избирательными коллегиями списки нотаблей — влиятельных людей, которые могли бы стать родоначальниками новой аристократии, исчезли после принятия Конституции X года. Администрация Империи проявила безразличие к факту их исчезновения. По мнению Редерера, На-полеон был против этих списков, видя в нотаблях новую, рожденную Революцией знать, которая вышла бы из-под его контроля. Вот причина проявленного Империей безразличия к деятельности избирательных коллегий.

Можно ли рассматривать учреждение ордена Почетного легиона как шаг к возрождению знати, шаг, сделанный на сей раз самим Наполеоном? Не преследовал ли он цель создать элиту, аналогичную той, что была внесена в списки нотаблей, способную служить опорой консульскому правительству? Элиту, которая в отличие от предложенной избирательными коллегиями выделялась бы не своим богатством, но заслугами перед государством, а также тем, что была бы сформирована самим Первым Консулом?