Подоспевший срок обновления на одну пятую состава Трибуната и Законодательного корпуса позволил Бонапарту избавиться от наиболее рьяных идеологов. Проведение акции было поручено второму консулу, Камбасересу. Вместо того чтобы прибегнуть к жеребьевке, привычной, хотя и не предусмотренной конституцией процедуре, Сенат назначил триста двадцать «старых» и восемьдесят «новых» членов. Так, без лишнего шума исчезли Бенжамен Констан, Ларомигьер, Жингене, Дону, Жан Батист Сей, Андрие, Иснар, Ганиль и Байель. Законодательный корпус, где благодаря молчаливости его членов и анонимному голосованию сопротивление было более умеренным, покинули люди из ближайшего окружения Сиейеса, а также друзья мадам де Сталь: Бреар, Лакретель… Никто не возражал. В сущности, назначенные, а не избранные представители идеологии не пользовались поддержкой народа. Они верили в свое интеллектуальное превосходство, надеясь навязать его Бонапарту и обществу. Преданные частью брюмерианцев, брошенные на произвол судьбы общественностью, они стали легкой добычей. Их личные интересы преобладали над их принципами. Победы Бонапарта оказались весомее собраний сочинений идеологов. Выяснилось, что салоны мадам де Кон-дорсе и мадам де Сталь — еще не вся Франция.

Другим очагом сопротивления была армия. Ее профессиональные кадры состояли из убежденных республиканцев. Разве не Революции обязаны были генералы своим продвижением? «То, что они принимали за любовь к Республике, — пишет Токвиль, — являлось скорее любовью к Революции. В самом деле, армия оказалась во Франции единственным организмом, все члены которого так или иначе выиграли от Революции, извлекли из нее выгоду». Вынужденная праздность, как следствие мира на континенте, зависть к более удачливым или более дерзким командирам также порождали немало злобы. Недовольные группировались вокруг Моро. Ожеро, Ле-курб, Дельмас вели подстрекательские разговоры. В Ренне, в ближайшем окружении Бернадота и его адъютанта, генерала Симона, тлел заговор под названием «горшки с маслом». Эти горшки использовались для нелегальной транспортировки антибонапартистских памфлетов. Первый Консул без особого труда призвал зачинщиков к порядку: Декаен отбыл в Иль-де-Франс, Ришпанс — в Гваделупу. Лекурба сместили, а затем вовлекли в какую-то аморальную аферу. Брюн отправился послом в Константинополь.

Недостаток твердости республиканских генералов, в том числе Бернадота, помилованного, так как он был свояком Жозефа Бонапарта, усугублялся неблагонадежностью войск. Заговоры стали привилегией офицерства. Солдаты в них не участвовали. Их устраивало прекращение военных действий. Фуше, которого Бонапарт заподозрил в излишней снисходительности к оппозиции, а также во враждебном отношении к идее пожизненного консульства, был смещен. Правда, весьма деликатно: министерство упразднили, а его бывший глава стал членом сената.

Не утратившие надежды роялисты, поредевшие якобинцы и прирученные идеологи беспомощно взирают на то, как официальная пропаганда превозносит достижения Бонапарта. Последний ходит героем: это он восстановил мир в стране и на континенте, стал подлинным оплотом революционных завоеваний, национальным миротворцем, который распахнул двери перед эмигрантами, однако сохранил в неприкосновенности национальное имущество, восстановил приходы, но не допустил возрождения феодализма. Обратимся к мемуарам Ламартина. В них нашло отражение то воодушевление, которое вызывала в народе личность Бонапарта: «Первый памятный мне всплеск политического энтузиазма поразил меня на одном деревенском дворе, примыкавшем к двору нашего дома. Он принадлежал некоему молодому человеку по имени Жанен, чуть более образованному, чем его земляки, обучавшему приходских детей грамоте. Как-то раз, выйдя под звуки рожка и барабана из лачуги, в которой размещалась его школа, и окружив себя мальчиками и девочками, он указал им на картинки с изображением выдающихся людей, которыми торговал разносчик. "Вот, — сказал он им, — сражение у пирамид в Египте, выигранное генералом Бонапартом. Этим невысоким, худым и почерневшим от загара человеком, который с саблей в руке гарцует перед горой обтесанных камней, именуемых пирамидами". Все утро разносчик торговал этими свидетельствами национальной славы, а Жанен растолковывал виноградарям их содержание. Его энтузиазм передался местным жителям. Так я получил первое представление о славе. Конь, султан и длинная сабля навсегда стали для меня ее символами. Эти простолюдины долгое время, быть может — всегда, были солдатами. Приобретенные картинки и то, что на них было изображено, зимними вечерами обсуждалось в домах, на конюшнях, и всякий раз в дом приглашали Жанена, чтобы он прочитал вслух подписи под этими прекрасными и правдивыми изображениями».

В прославление была вовлечена и поэзия, от официальных пиитов до скромного ученика ремесленной школы:

Или:

«Журналь де Пари» так представляет Бонапарта: «На редкость могучий организм Первого Консула позволяет ему работать по восемнадцать часов в сутки и на протяжении этих восемнадцати часов концентрировать свое внимание на одном деле или же равномерно распределять его на двадцать дел так, что сложность какого-либо из них или утомление от него не идут в ущерб другим».

Проникновенный рассказ о битве при Маренго — творение Жозефа, конного гренадера консульской гвардии.

Широкомасштабное промывание мозгов, начатое во время первой итальянской кампании, принесло плоды, обеспечив Бонапарту преданность нотаблей и простолюдинов.

Меняет формы поддержка, которую оказывают Бонапарту люди из его поделенного на кланы политического окружения: Фуше против Люсьена, Талейран и Редерер, тайный советник Бонапарта в начале Консульства, — против того же Фуше. Самые гибкие, убежденные в необходимости укрепления исполнительной власти брюмерианцы: Талейран, Камбасерес и Редерер сближаются с умеренными, бывшими фрюктидорианцами, сторонниками конституционной монархии — Барбе-Марбуа, Мюрером, Дюма, Порталисом. Симеон так определяет позицию этих потомков «монархистов 1789 года», пришедших на смену идеологам: «Народ, хозяин и распорядитель суверенитета, вправе сместить свое правительство. Восстановление свергнутой династии, низложенной не столько в результате трагического стечения обстоятельств, сколько в наказание за совершенные ею ошибки, неприемлемо для уважающей себя Нации. Неужели мы, уставшие от Революции, не найдем ничего другого, как вновь влезть в сброшенное двенадцать лет назад ярмо? Так не впадем же в заблуждение, расценивая как Революцию то, что в действительности является лишь ее порождением. Нам предстоит завершить ее».

Вот в каком направлении эволюционировало течение «неомонархизма», призывавшее к упрочению пожизненной власти Бонапарта.

Успехами Бонапарта мотивировалась инициатива выражения всенародной признательности, с которой Трибунат выступил 6 мая 1802 года. Однако сенат, обработанный главарем сторонников Республики Фуше, согласился лишь на досрочные перевыборы Бонапарта сроком на десять лет. В присущей ему манере, сочетавшей сноровку политика с лукавством юриста, Камбасерес посоветовал Первому Консулу согласиться с решением сената, «если таковой будет воля народа». На деле за этими словами скрывался призыв к очередному плебисциту. Вынесенная же на голосование формулировка до неузнаваемости изменила решение сената. Нацию спрашивали не о том, согласна ли она на досрочные перевыборы на десятилетний срок, а о том, как она относится к пожизненному продлению властных полномочий Бонапарта: «Будет ли Наполеон Бонапарт пожизненным консулом?» Вот как был поставлен вопрос.