Теперь, в век средств массовой дезинформации, трудно понять, что в ту эпоху одни только искренние слова императора способны были добавить энергии и удвоить старания людей. Бенкендорф решил опираться не столько на полицейские власти и Финляндский полк, в казармах которого расположил свой штаб, сколько на население района. Он созвал местных купцов и вместе с ними выработал план первоочередных мероприятий. Просторное здание Биржи было обращено в приют для бездомных, в котором несчастных могли снабдить едой и одеждой, более того — материалами для занятия ремеслом. Каждый домовладелец, если дом его уцелел, был обязан на некоторое время приютить и кормить нескольких бездомных. Несколько офицеров были назначены для руководства починкой и строительством зданий и мостов. Все врачи получили распоряжение лечить бедняков своего квартала бесплатно. Также безденежно аптекари должны были отпускать лекарства по рецептам — Бенкендорф обещал сам расплачиваться в конце месяца. В каждом квартале была организована выдача хлеба, а в трёх местах острова создавались пункты раздачи пищи со столами в общей сложности более чем на 800 человек. Поскольку почти сразу после наводнения резко похолодало (до минус 10 градусов), было дано распоряжение в течение суток обеспечить всех нуждающихся тёплой одеждой и бельём. Семьям с детьми было передано более трехсот коров.

Некоторые подробности деятельности Александра Христофоровича в качестве военного коменданта Васильевского острова сохранились в воспоминаниях Дмитрия Завалишина. Небеспристрастный мемуарист был чуть ли не единственным из декабристов, неприязненно относившимся к Бенкендорфу; но его на первый взгляд «обличительная история» скорее подтверждает справедливость, нежели «неразумность» Александра Христофоровича.

«…В части города, подвергшейся наводнению, были мыслящие, имевшие особенный дар выискивать таких людей себе в помощники, которые брались за дело явно с корыстными целями, рассчитывая на невежество и невнимательность главных распорядителей, наблюдавших за всеми поверхностно. Таким образом, из Васильевского острова генерал-адъютант Бенкендорф взял в правители дел себе отъявленного плута, который довёл раздачу пособий до таких вопиющих несправедливостей, что несколько человек почётных обывателей решились обличить и остановить зло, указав Бенкендорфу, что делается его именем. Бенкендорф по обычным у подобных людей… замашкам, вздумал было принять с угрозами пришедшую к нему депутацию. „Что это? Бунт?“ — закричал он.

„Не думайте нас застращать, — отвечали пришедшие, — мы всё-таки, по крайней мере, вас считали за человека благомыслящего и надеялись, что вы будете нам благодарны, что мы открыли вам глаза, как негодяй употребляет во зло данное ему вами полномочие. Если же вы хотите прикрывать его, то подадите повод думать, что вы с ним заодно, а стало быть, сами в свою очередь употребляете во зло данное вам государем полномочие. Поэтому мы объявляем вам, что если вы не смените негодяя, то мы сей же час отсюда идём к государю прямо, а доказательства у нас в руках“.

Бенкендорф испугался и, видя, что делать было нечего, сменил мошенника»149.

Справедливо ли мнение Завалишина об «испуге» Бенкендорфа, установить теперь нет возможности. Но в том, что для правильных действий верховной власти необходима прямая и откровенная информация с мест, наш герой наверняка лишний раз убедился, а плута отстранил.

В конце ноября пришло письмо от сестры Доротеи из Лондона. Из него стало ясно, что петербургское наводнение попало на первые полосы европейских газет и вместе с ним — имя Бенкендорфа, как одного из героев дня. Княгиня Ливен писала своему «большому маленькому братику»: «Твоё имя у всех на устах, и я очень горжусь славой, обретённой тобой во время этого трагического происшествия… Мой муж также потрясён твоим храбрым поступком… Мы сильно тронуты и воодушевлены… и с нескрываемой гордостью читаем твоё имя во всех европейских газетах»150.

…А город меж тем строился, поднимался, будто оправлялся от болезни. Бенкендорф видел, как в три месяца были восстановлены дома, мосты и заборы, «а слёзы осушены».

До конца жизни император Александр Павлович так и не изменил прохладного отношения к своему генерал-адъютанту. Бенкендорф оставался для него человеком из круга Марии Фёдоровны, вдовствующей (не без вины Александра) императрицы.

Незадолго до отъезда императора из Петербурга Бенкендорф послал ему отчаянное письмо, в котором сквозили обида и недоумение по поводу такого отношения. «Осмелюсь ли я, — говорилось в нём, — униженно умолять Ваше Величество смилостивиться поставить меня в известность, в чём я имел несчастье провиниться. Я не смогу видеть Вас, государь, уезжающим, с тягостной мыслью, что, быть может, я заслужил немилость Вашего Величества»1. Перед самым отбытием на юг России Александр принял своего генераладъютанта и обошёлся с ним достаточно тепло, однако времени вернуть полное доверие императора у того уже не было. Зато события конца 1825 года позволили Бенкендорфу заслужить уважение и доверие нового российского самодержца — Николая I.

Лаконичные дневники Николая Павловича не дают возможности проникнуть ни в его мысли, ни в темы его разговоров. Они для этого и не были предназначены. Зато они позволяют определить круг людей, с которым Николай общался в конце 1825 года, в нервозное время междуцарствия. Начиная с 27 ноября, того «ужасного» дня, дата которого обведена Николаем в траурную рамку, поскольку тогда было получено известие о смерти Александра, постоянным посетителем и собеседником пока ещё великого князя становится А. X. Бенкендорф2. Вот они обсуждают, гладко ли прошло принесение присяги Константину; вот беседуют в доверительной обстановке, за вечерним чаем; вот они разговаривают втроём, вместе с Марией Фёдбровной. День за днём в дневнике Николая почти непременно встречается: «Бенкендорф. Говорили» — то с утра, то за ужином, а то и дважды в день; но, к сожалению для историков, этим записи и ограничиваются. О темах этих бесед часто приходится только строить догадки.

Вот день 9 декабря. Николай принимает Милорадовича, который по службе должен передавать «все ходящие по городу толки и разговоры солдат» и, дождавшись, когда выйдет жена, говорит с ним о том, что «слухи всё более распространяются и становятся беспокойнее». Вечером то же обсуждается с Бенкендорфом. Можно предположить, что слухи эти о том, что Константин отречётся, и о готовящемся следом неповиновении со стороны тайных обществ: в эти дни их деятельность активизировалась, и Трубецкой уже был избран «диктатором». 11 декабря Бенкендорф присутствует на переодевании великого князя, потом Николай пишет при нём к пока ещё формально императору Константину.

А 12 декабря, в день, когда пришли и ответ от Константина, делавший Николая императором, и «самонужнейшие» известия о существовании заговора, Бенкендорф был вызван дважды: во второй раз, вечером, он присутствовал при написании новым царём того самого письма Дибичу, где сказано: «…Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания»3.

Из того же письма ясно, что Бенкендорф входит в самый узкий круг посвящённых во все детали непростой ситуации. Николай поделился с ним сведениями о заговорщиках, и генерал-адъютант с удивлением обнаружил в них тех людей, о которых сообщал прежнему государю несколько лет назад на основании донесения Грибовского. Там были князь Трубецкой, полковник Пестель, Никита Муравьёв и другие; большинство же имён «принадлежало совершенно неизвестным молодым поручикам». Бенкендорф не верил в то, что «младшие офицеры смогут подтолкнуть на бунт преданных и дисциплинированных солдат». Он «поручился за все четыре полка своей дивизии» и был уверен, что другие командиры сделают то же4.

Характеризуя Дибичу Бенкендорфа, Николай отметил, что он — «человек надёжный и посредник по делам военным и гражданским, быв военным губернатором и командуя полками, в коих, полагать должно, может быть зараза»5. Помимо него «в секрете» участвовали только двое: «генерал Милорадович, как военный генерал-губернатор и который всё здесь делает; князь Голицын, потому что он заведывает почтами и пользовался доверием покойного государя».