Однако ещё до Бенкендорфа, сразу после сражения, предусмотрительный Беннигсен отправил в Петербург полковника Ставицкого (некогда участвовавшего в экспедиции Спренгтпортена). Этот посланец главнокомандующего не привез рапорта с подробностями боя, но зато доставил в столицу пять отбитых у французов знамён. Для 1807 года это был необыкновенный знак триумфа, явное свидетельство успеха русского оружия. Под трубные звуки кавалергарды возили знамёна по улицам, вызывая восторги публики. 1 февраля в театре публика, позабыв про сцену, смотрела на Ставицкого, появившегося в ложе Строгановых. Актёрские реплики увязали в громком шёпоте, плывшем над партером: «Полная победа… кровавая битва… много жертв… Остерман… Тучков… Кутайсов…» На следующий день и в присутственных местах, и за обедом у Гаврилы Романовича Державина, и на литературном вечере у «аз есмь зело словенофила» Шишкова все разговоры вились вокруг того, как развить успех: добивать Бонапарта в Пруссии или немедленно требовать у него выгодного для России мира?

Бенкендорф опоздал. Петербург уже праздновал победу, и все попытки донести до власти и публики иную трактовку случившегося оказались тщетными.

Он всё говорил невпопад, не так, как от него ожидали. Он давал «плачевные» отзывы о прусском королевском доме, то есть о друзьях и союзниках Александра I50; он сообщал неприятные вещи о Беннигсене, который, как говорили, на должность командующего был выбран самой императрицей. Любопытно, что Толстой критиковал Беннигсена, а тот в своей реляции о сражении очень хвалил Толстого, отмечая как его неустрашимость и мужество, так и целесообразность его распоряжений, «совершенно способствовавших удержанию порядка и достижению счастливых успехов»51.

Первая роль Бенкендорфа в большой политике, пусть эпизодическая, оказалась провалена. Его приняли холодно. Император Александр дипломатично, но жёстко заметил ему: «Вы взвалили на себя слишком неприятное поручение»52. «Мне жаль Бенкендорфа — его очень холодно приняли», — писал Воронцову Сергей Марин53.

Тем не менее традиция награждать посланников не была нарушена. Капитан Бенкендорф, пробыв в этом чине всего две недели, 2 марта 1807 года был произведен в полковники — к великому удивлению света. Он поехал обратно в армию, увозя для Беннигсена голубую ленту ордена Святого Андрея Первозванного, известие о пенсионе в 12 тысяч рублей и монаршую похвалу: «На вашу долю выпала слава победить того, кто ещё не был побеждён».

Обнадёженный успехами Беннигсена, Александр I в марте лично отправился к войскам в Восточную Пруссию. При этом Беннигсен получил от него полную и неограниченную власть командующего, а роль Толстого в качестве представителя государя стала излишней. Сияющий славой и признанный императором главнокомандующий отправил Толстого подальше от Главного штаба: начальствовать сначала над одной из дивизий, затем — над резервными частями армии; наконец, поставил во главе отдельного корпуса на второстепенном направлении — дальнем левом фланге возобновившихся в мае 1807 года военных действий. Из-за этого Толстой и Бенкендорф не присутствовали лично при разгромном поражении главных сил русскбй армии в злополучном Фридпандском сражении 2 июня, которое разом перечеркнуло все прежние заслуги Беннигсена. В нём участвовали Воронцов и несчастный Марин, получивший ещё одно тяжёлое ранение, осколком гранаты в голову.

Толстой действовал на своем участке относительно удачно, хотя и осторожно. Из-за малочисленности его корпус «оставался в оборонительном положении, стараясь сколь можно вредить неприятелю». Бенкендорф добавил в свой послужной список разгром французского авангарда и взятие неприятельского лагеря «за рекою Наревою против Остороленки». Когда же поражение под Фридландом предопределило необходимость отхода для защиты границы России, Бенкендорф проявил себя «в делах арьергардных при отступлении корпуса графа Толстого к Белостоку». Войска сумели отойти «счастливо и без особых потерь». А через месяц император Александр вернулся в Петербург и привёз с собой новое позорное слово: «Тильзит». Рассказывали, что разгневанный С. Р. Воронцов предложил, чтобы сановники, подписавшие унизительный для России договор и даже пошедшие на союз с Наполеоном, совершили въезд в Петербург на ослах…

Круг вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны стал центром недовольства новой политикой. Государыня Елизавета Алексеевна сердито писала тем летом: «Императрица, которая как мать должна была бы поддерживать, защищать интересы своего сына, по непоследовательности, вследствие самолюбия (и, конечно, не по какой-либо другой причине, потому что она неспособна к дурным умыслам) дошла до того, что стала походить на главу оппозиции; все недовольные, число которых очень велико, сплачиваются вокруг неё, прославляют её до небес, и никогда ещё она не привлекала столько народа в Павловске, как в этом году. Не могу вам выразить, до какой степени это возмущает меня»54.

Тень высочайшего недовольства опять упала на Бенкендорфа, принадлежавшего к окружению Марии Фёдоровны. К неумению подстроиться к запросам двора, которое многие заметили после Прейсиш-Эйлау, добавилась ещё и «оппозиционность».

Граф Пётр Александрович Толстой был в отчаянии. Он метался по кабинету своего усадебного дома, разрываемый противоречивыми чувствами. Государь вызывал его в столицу, чтобы отправить посланником ко двору императора — скажите на милость, императора! — Наполеона I. С однбй стороны, Толстому надлежало повиноваться, с другой же — он считал, что не вынесет этого бремени, противного его убеждениям. Жена его, о которой злые языки петербургского света говорили, что «долговязая, тощая, несветская, неуклюжая, неумная, она, тем не менее, держит в руках своего мужа», уговаривала Петра Александровича отказаться. Но письмо Александра Павловича мягко требовало выполнения верноподданного долга: «Моё глубокое убеждение осталось непоколебимым, что именно вы, более чем всякой другой, отвечаете тому месту, которое я предназначаю вам… Помните, мне нужен вовсе не дипломат, а храбрый и честный воин, а эти качества принадлежат именно вам». И привычка повиноваться преодолела «семейную оппозицию». В конце августа 1807 года Толстой отправился в Петербург и согласился принести себя в жертву на алтаре Отечества. Генерал умолял государя только об одном: чтобы его отозвали из Парижа по первой же просьбе. Император пообещал, а в разговорах с французским посланником Савари попытался обеспечить Толстому наиболее выгодный приём при дворе Наполеона.

«Это прекрасный человек, — убеждал царь французского дипломата, — я ему безусловно доверяю и отправляю его к императору как человека, которого считаю самым подходящим». Затем, доверительно взяв Савари за руку, Александр попросил его «как друга» помочь Толстому в создании связей и обзаведении знакомствами в Париже, ведь есть «тысяча маленьких способов, которые часто лучше скрепляют узы, чем все официальные приемы, которые только утомляют».

Вскоре после этой встречи последовал отъезд русского посольства. Фёдор Толстой, племянник графа, записал в дневнике: «Пётр Александрович, к удивлению многих назначенный посланником в Париж к Наполеону, на днях уехал со своим адъютантом графом Бенкендорфом, очень обыкновенным человеком, покровительствуемым императрицею Марией Фёдоровною, и графом Нессельроде, в качестве первого секретаря»55. Поставим пометку в биографии Александра Христофоровича: в 1807 году, в возрасте 25 лет, он в глазах петербургского общества представал «обыкновенным человеком, покровительствуемым императрицею».

Что же касается Толстого, то «удивление многих» — ещё мягко сказано! Петербургская аристократия прекрасно знала, что дипломатическим даром Пётр Александрович обделён. Вспоминали, как вскоре после Тильзита Толстой отказался принять орден Почётного легиона от самого Наполеона. Когда же тот спросил, почему граф так поступил, то получил ответ: «Не заслужил!» «Ну, заслужите впредь», — пробовал настаивать Наполеон. «Не надеюсь», — отреагировал Толстой, и недовольный император Франции отошёл.