Бенкендорф также запомнил грандиозный пир: стол, накрытый на 800 персон, игру 600 музыкантов… Хлопанье пробок шампанского заглушалось громом салюта из ста орудий и криками «ура!», которые издавали 40 тысяч человек одновременно. «Земля дрожала! …Какая сцена — величественная для нас и устрашающая для врагов!»

Последовавшие перемены в гвардии, в том числе череда воинских назначений и отставок, затронули и Александра Христофоровича.

Бытует мнение о том, что неудовлетворённость императора Александра поведением Бенкендорфа в «семёновском деле» и расследовании деятельности тайных обществ привела к тому, что он якобы «понизил» своего генерал-адъютанта в должности, переведя его из начальников штаба гвардейского корпуса «всего лишь» в командиры дивизии. Но вопрос в том, почему перевёл и в какую дивизию. После смотра в Бешенковичах Бенкендорф был не только не «понижен», но произведён в следующий чин генерал-лейтенанта (20 сентября 1821 года), причём в обход трёх генералов «по старшинству». В результате его прежняя должность перестала соответствовать новому званию. Сам Бенкендорф писал: «Эта милость с лихвой окупила мои заслуги, стала приятной компенсацией за неприятности и недовольство, которые навлекла на меня неприятная история с Семёновским полком»136.

Первого декабря 1821 года генерал-лейтенант Бенкендорф был назначен командиром Первой кавалерийской дивизии, украшением которой были Кавалергардский и Конногвардейский полки — не только военная, но и политическая элита, долгое время игравшая важную роль в поддержании (или нарушении) стабильности трона Российской империи. Подчинить такую силу «провинившемуся» в качестве «наказания» — чересчур решительный шаг даже для «отвода глаз», как иногда трактуют поступок Александра. К тому же в дополнение к новой должности император пожаловал Бенкендорфу «единовременно» 50 тысяч рублей137.

В Белоруссии гвардия провела восемь месяцев на зимних квартирах. Весной 1822 года войска неспешно отправились в обратный путь (Бенкендорф назвал его «променадом») и подошли к Петергофу в июле, как раз к началу традиционных петергофских празднеств.

Заняв командирскую должность, Бенкендорф отошёл от военно-полицейских обязанностей — по крайней мере на ближайшие годы. Будущий декабрист Г. С. Батеньков, в то время служивший «по особым поручениям» при Аракчееве, вспоминал «семейные, довольно многочисленные собрания в воскресные дни у градского головы Кусова, где все… были на воле, не стесняясь и нередким присутствием генерала Бенкендорфа, не имевшего тогда полицейского значения и бывшего со всеми, как прилично симпатизирующему к своему кругу гостю». «Не стесняясь» — значит, свободно ведя при нём разговоры: «Оттенки… были различны, но все… согласны были в неудовлетворительности настоящего положения дел, [поскольку] приобрели… новые понятия и сильную жажду, ежели не политической, по крайней мере гражданской свободы, прочного юридического быта и открытых дверей прогрессу»138.

Жизнь сорокалетнего Бенкендорфа снова втянулась в размеренный ритм столицы: зимние светские развлечения, весенняя пора учений и подготовки войск к смотрам, сами смотры, летние лагеря в Красном Селе и придворная жизнь в Царском Селе. Отпуск 1822 года он провёл с отцом в Ревеле и его окрестностях.

Следующий, 1823 год оказался омрачён личными трагедиями. Зимой брат Константин, посланник в Вюртемберге, похоронил жену. Император Александр отпустил своего генерал-адъютанта в Европу — помочь брату справиться с горем. «Заодно» Бенкендорф выполнил несколько дипломатических заданий и завёз в Карлсруэ письма императрицы Елизаветы к матери — это поручение было знаком доверия императорской семьи. А летом пришла печальная весть из Ревеля: скончался отец Александра и Константина, Христофор Иванович.

Рождество накануне 1824 года наш герой провёл с семьёй в Водолагах, среди многочисленной родни жены. К тому времени его собственное семейство состояло из самого Александра Христофоровича, Елизаветы Андреевны и пяти дочерей (трёх родных и двух от первого брака супруги); нелишне отметить, что современники считали Бенкендорфа «образцовым отчимом». Это время характеризует мемуарная запись: «Наслаждаясь кругом моего семейства, я всё больше и больше отдалялся от большого света»139.

В 1824 году, в день 7 ноября, хотя тогда и не «красный день календаря», красные флаги взвились «над омраченным Петроградом». Это был знак опасности, к которому вскоре добавились флаги белые — знак беды. Уже накануне

Граф Варфоломей Васильевич Толстой, сенатор, «имел… привычку просыпаться всегда очень поздно. Так было и 7 ноября. Встав с постели гораздо за полдень, подходит он к окну (жил он на Большой Морской)… и странным голосом зовёт к себе камердинера, велит смотреть на улицу и сказать, что тот видит на ней. „Граф Милорадович изволит разъезжать на двенадцативёсельном катере“, — отвечает слуга. — „Как на катере?“ — „Так-с, ваше сиятельство: в городе страшное наводнение“. Тут Толстой перекрестился и сказал: „Ну, слава богу, что так; а то я думал, что на меня дурь нашла“»140.

Военный комендант Петербурга граф М. А. Милорадович был одним из тех деятельных «генералов-спасателей», которых позже увековечил Пушкин в «петербургской повести» «Медный всадник»:

…Стояли стогны озерами, И в них широкими реками Вливались улицы. Дворец Казался островом печальным. Царь молвил — из конца в конец, По ближним улицам и дальним В опасный путь средь бурных вод Его пустились генералы Спасать и страхом обуялый И дома тонущий народ.

Вторым генералом, как удостоверяет и сам поэт в примечании к этой строфе, был А. X. Бенкендорф.

В тот день он исполнял обязанности дежурного генераладъютанта при императоре. Александр I наблюдал за разгулом стихии из окон Зимнего дворца, о стены которого волны бились с такой силой, что брызги долетали до второго этажа. Часовых вокруг дворца сняли с караулов, в последний момент, «спохватившись», когда они уже стояли в воде — никто не покинул пост без приказа. Флигель-адъютант полковник Герман, которого государь направил вывести суда Гвардейского экипажа на помощь пострадавшим, выехавший из дворца в курьерской тележке, вскоре вынужден был её бросить и пересесть на лошадь, а добрался до места назначения уже на лодке. Добрался — и выяснил, что вся флотилия уже «разоружена» к зиме и к тому же замурована в Адмиралтействе штабелями принесённых рекой дров.

Тем временем Дворцовая площадь стала бурным «дворцовым озером» с гигантским водоворотом посредине. С крыши недостроенного здания Главного штаба в него летели железные листы кровли, скрученные ветром, словно бумага.

«Среди порывов бури видимы были несущиеся по Неве суда, на коих люди молили с распростёртыми руками о спасении. Его величество, желав подать тем несчастным руку помощи, высочайше повелеть соизволил генералу Бенкендорфу послать 18-ти вёсельный катер Гвардейского экипажа, бывающий всегда на дежурстве близь дворца, для спасения утопавших. Генерал сей, внемля гласу усердия и неустрашимости, для поощрения морской команды, подвергавшейся явной опасности, сам перешёл чрез набережную, где вода доходила ему до плеч, сел не без труда в катер, которым командовал мичман Гвардейского экипажа Беляев, и в опаснейшем плавании, продолжавшемся до трёх часов ночи, имел счастие спасти многих людей от явной смерти»141.

Подробности этого непростого плавания по взбунтовавшейся Неве сохранились и в мемуарах Бенкендорфа142, и в воспоминаниях мичмана Петра Беляева (записанных его братом Александром143). Созданные столь непохожими людьми и в разное время (Бенкендорфом — не позднее сороковых годов, Беляевым — не раньше пятидесятых), они без всякого сговора передают подробности с удивительным сходством, разнясь только в некоторых деталях, слегка подретушированных памятью писавших. Такое нечастое совпадение представляет аргумент в пользу достоверности работы обоих мемуаристов, причём не только в описании сцен наводнения. Эти переплетающиеся монологи участников спасательной операции позволяют приблизиться к недостижимой, но желанной истине, дают возможность представить, «как оно было на самом деле».