— Нет. Сегодня берем еврея, который пожелал товарищу Сталин сгореть. Он в Дзинтари, где-то в лесу, с автоматом Калашникова. Возможно, придется стрелять.

Арвид начал сопеть, пыхтеть и снова упал с кровати.

— На правую руку, — стонал он, — а именно ею придется стрелять Ирма, помогите мне натянуть штаны. Как бы тот еврей не бежал из леса…

Шепшеловичу надо было срочно сматываться. Зовша договорился с дядькой — главным ветеринаром Прибалтики — и Шепшелович был отправлен в солнечную Грузию с партией крупного рогатого скота Дядя обещал, что не забодают. И, действительно, находиться среди коров было одно удовольствие — они не занимались совокуплением не говорили пошлостей и среди них не было ни одного следователя. Эти коровы никому не сделали ничего плохого и их должны были зарезать. Товарищ Сталин убил столько людей — и ему пели кантаты и гимны.

— Где справедливость, — спросил Шепшелович у молодой телки.

— Му-у, — ответила та.

— Вот именно, — он грустно покачал головой.

Где-то в Тбилиси, на набережной Куры, он раздвинул брезент и выпрыгнул из грузовика. Путь его лежал вновь под кровать. Она принадлежала другу Зовши, некоему Гураму, стояла в небольшой квартирке, ключ от которой курсировал по всей Грузии и даже по всему Закавказью.

Гурам оказался симпатичным, длинноносым менгрелом, он проводил Шепшеловича под кровать, подав ему туда сациви, шашлык из молодой баранины и молодое «Цинандали».

— Ваше здоровье! — поднял Шепшелович тост за Гурама.

В Тбилиси кровать была царской — широкой, красного дерева, покрытой персидским ковром. Говорили, что когда-то на ней проводили буйные ночи грузинские князья, пламенные джигиты и даже сама легендарная царица Тамар. Кровать была полна достоинства и гордости. Под кроватью также лежал ковер, мягкий, уютный, ручной работы. Было только одно обстоятельство, которое несколько беспокоило Шепшеловича — на ковре был любовно выткан портрет Иосифа Сталина в виде восходящего солнца.

Спать на вожде было неудобно. Шепшелович иногда просыпался в кошмаре — сталинские усы кололи его в бок. Часто Шепшеловичу казалось, что генералиссимус жарко обнимает его, видимо, не зная, чего Шепшелович ему пожелал. Но все равно это место в Тбилиси по сравнению с рижским было санаторием.

В Тбилиси дышали жарче, и кровать пела уже не задумчивую «Вот солдаты идут», а жгучую «На холмы Грузии легла ночная мгла». Более того, кровать часто танцевала и чаще всего «Танец с саблями». Страстные грузины, если у них что-либо не получалось, моментально хватались за саблю. Дикие завывания наполняли комнату.

Однажды пришел какой-то Гоги со Светочкой. Гоги был печален, хмур, чуть не плакал. Светлана требовала любви.

— Ты как б…, Светлана, ты не понимаешь, что я сэгодня — нэ магу. Одна сволочь пожелала нашему любимому Сталину, чтоб он сгорел. И ты хочешь, чтоб я после этого любовью занымался?! Позор, Светлана. Я бы этого гада лично зарезал, вот так.

Шепшелович услышал, как сабля засвистела в воздухе.

— На кус-ки! На кус-ки!

Мимо кровати летали части шкафа, стола, трюмо. Светлана от ужаса полезла под кровать. Шепшелович от ужаса начал скребсти ковер.

— Мыши! — завопила Светлана и выскочила.

Гоги продолжал крошить мебель и, наконец, приступил к кровати.

Сабля периодически протыкала ее. Шепшелович извивался, уходил, но три раза сабля все же коснулась его.

— Шма Исраэль, — тихо затянул Шепшелович молитву, которую постиг под кроватью в Риге.

И тут все спасла Светлана.

— Гоги, — сказала она, — успокойся! Сталин несгораем. Как несгораемый шкаф!

И Гоги успокоился. Он сел на кровать, свесил волосатые ноги и от бросил саблю.

— Маладец, — сказал он, — умный женщин. Ты какой факультет кончала?

— Философский.

— Фылософский, — задумчиво повторил Гоги, — ну, тогда ложись!

Шепшелович облегченно вздохнул.

В Тбилиси Шепшелович впервые в жизни оказался под двумя мужчинами. Для него это, быть может, было самое тяжелое испытание. Они мычали, они ласкали друг друга до утра, они говорили такие слова, что Шепшелович никогда не решался их повторить. Он затыкал уши, пил литрами «Цинандали», но любовные игры были бесконечны и громки. Когда один узнал, что другой ему изменяет, началось настоящее сражение. Первый хотел зарезать второго, второй, видимо, не желал этого и оборонялся. Шепшелович слышал, как сходились клинки.

— Смерть — за измену! — кричал один.

— Я тэбя больше не люблю! — кричал другой.

— Уу, звэрь! — кидался на него первый.

— Не баюсь! — отвечал тот. — Режь меня, бэй меня, я другого лублу, умыраю, лубя.

— Признавайся, кто, сабака! — первый приставил кинжал к горлу. — Фамылыя или смэрть!

— Шепшелович, — выдавил второй.

Шепшелович от удивления и ужаса потерял ненадолго сознание. Потом ему казалось, что это только послышалось…

Под кроватью в Тбилиси было невероятно жарко и душно, летали какие-то диковинные мухи, ползали загадочные жуки. Шепшелович совершенно одурел от этого, к тому же танцы с саблями продолжались. Не только Гоги, но и другие товарищи рубили кровать, сабля частенько свистала возле уха. Чтобы как-то успокоиться, Шепшелович начал часто пить «Цинандали», расслаблялся и впадал в легкий сон…

Однажды — стояла золотая осень и в окне можно было видеть ветку с хурмой, — завыли сирены, — что-то загудело, засвистело, в комнату ворвались автоматчики с оружием наперевес — и Шепшелович понял, что это за ним. Он поднял руки, правда, невысоко, под кроватью особо не поднимешь, и вдруг в комнату, во френче, при орденах, с горящей трубкой в зубах, скрипя сапогами вошел товарищ Сталин.

Автоматчики три раза прокричали «Ура», и Сталин подошел почти вплотную к Шепшеловичу. При желании Шепшелович мог бы укусить сапог отца всех народов.

— Кра-ват, — поэтически произнес Сталин, — кра-ват моэй юности.

— Ура! — прокричали автоматчики.

— На нэй я скрывался от охранки, — продолжил Сталин.

— Ур-ра, — завыли солдаты.

— Ах, крават, крават, — печально вздохнул Сталин, — а ну-ка, Хасбулатов, сними-ка с меня сапоги, ноги ломит.

Подскочил молодой полковник и ловко снял со Сталина кожаные сапоги.

— Ах, крават, крават, — печально повторял Сталин, — ну, ладно, покажи, Хасбулатов, что ты мне на этот раз приготовил.

— Ввести! — рявкнул Хасбулатов.

В комнату ввели десять девушек, одна прекраснее другой, и выстроили вдоль стенки.

Сталин в шерстяных носках начал принимать парад.

— Здравствуйте, дэвушки, — сладко произнес он.

— Здравия желаем, товарищ Сталин! — хором рявкнули девушки.

— Всэ комсомолки? — осведомился Сталин.

— Так точно!

— Тогда раздевайтесь, товарищи!

Девушки неловко разделись, и Хасбулатов раздал каждой флажок с надписью «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство.»

— Не надо благодарностей, — скромно заметил Сталин, — дэлаю все, что могу. Дэвствэнницы, пожалста, шаг вперед.

Все гордо шагнули.

— Не врэте? — лукаво поинтересовался Сталин.

— Честное комсомольское! — девушки отдали салют.

— Харашо, харашо, вэрю, — улыбнулся Сталин, — школныцы — шаг вперед.

Шагнуло трое.

— Какые классы? — спросил Сталин.

— 10-А! 9-В! 10-Б!

— Я кончил только четыре, — Сталин печально покачал головой, — революцыа звала. Ах рэволюцыа, революцыа…У кого пятерки по истории партии — два шага вперед.

Двое девушек шагнули, но Сталин подошел к оставшейся и взял ее за локоть.

— Как тебя звать, девушка?

— Л-людмила, — ответила та, ноги ее тряслись.

— Пайдем, Людмыла, — Сталин повел ее к кровати.

— Товарищ Сталин, — крикнул Хасбулатов. — Вы не ошиблись, у нее не пятерка по истории партии.

— Товарищ Хасбулатов, — скромно ответил Сталин, — немедленно разденьте товарища Сталина.

Полковник начал снимать с генералиссимуса китель, галифе, трусы.

При виде генеталиев товарища Сталина Шепшеловичу стало дурно.