Это была правда — любовь была взаимной.

Обнаружив шкатулку, таможенница ликовала, будто влюбилась или открыла пенициллин и, вся сияя, повела Киру к начальнику таможни. Начальник был сух, высок и напоминал тростник, но отнюдь не мыслящий.

— Та-ак, так, — он крутил в руках шкатулку, — а вы знаете, мадам, что они строжайше запрещены к вывозу?

— Что вы говорите? — удивилась Кира. — А чего вдруг?

Начальник презрительно посмотрел на нее.

— Как государственная ценность, мадам, — процедил он, — как народное достояние.

— Позвольте, — возразила Кира, — ученики преподнесли шкатулку мне, а нелюбимому государству. Это достояние мое, а не народное. Народу они дарили другое…

Начальник оставил эти слова без внимания. Он лоснился от удовольствия.

— Так, так, — повторял он, крутя в своих пухлых ладошках шкатулку, — такую замечательную штучку, значит, хотели утащить за рубеж, врагам, значит, народное достояние, сионистам, понимаете ли, русский шедевр. А вы знаете ли, гражданка, что за это вы можете попасть совсем не в Израиль, а…

Он посмотрел на Киру, как феодал на вассала.

Кира улыбалась, широко и спокойно.

— Чего это вы лыбитесь? — удивился он.

Она не отвечала. Ее начало колотить от смеха.

Начальнику стало не по себе. Розовые пальчики его вспотели и розовый лобик вспотел.

— Что это все значит? — поинтересовался он.

— Два, Сидоров! — вдруг твердо сказала Кира. — И встань-ка в угол!

В грозном начальнике страшной таможни она признала своего давнишнего ученика, вечного двоечника Саню Сидорова, с которым она так мучилась лет двадцать назад.

Саню в классе иначе, как «Слезы-сопли», не называли. У него текло отовсюду. Он ябедничал. Он доносил. И в слове из пяти букв делал девять ошибок.

Он не мог решить ни одного примера, ни одной задачи, не мог возвести в куб, путал треугольник с квадратом, но директриса требовала от Киры, чтоб та ставила ему за все это — четыре!

Потому что папа этого «Слезы-сопли» был какой-то шишкой!

Кира уже не помнила, какой…

Нет, кажется, он заведовал гаражом, где стояли «воронки». Да, да, конечно. Потому что директриса говорила, что Кира своими двойками расстраивает начальника гаража, что могут выйти из строя все машины и не на чем будет ездить арестовывать врагов народа…

А Кира отвечала:

— Ничего, придут пешком!

И ставила Сане двойки и единицы, а однажды даже ноль, хотя такой оценки не существовало.

И все равно за Павликом приехал «воронок»…

Давно это было…

И вот сейчас «Слезы-сопли» сидел перед ней.

— Встань, Саня, в угол! — властно повторила Кира.

— Саня? — начальник обалдел. — Меня зовут Александр Степанович!

И тут он осекся и вспомнил свою учительницу.

Если он кого и боялся, то ее. С тех пор!

— Ты все еще плохой ученик, — сказала Кира, — я так и знала, что ничего из тебя не получится!

— Как же, — хотел возразить начальник, — я же…

— Не спорь, когда говорит учитель, — отрезала Кира, взяла шкатулку и вышла вон.

И никто ее пальцем не тронул.

Она шла гордо, учительница той холодной страны, и ей было горько, что она воспитала начальника таможни…

Павлика обыскивали невдалеке. Он сидел прямо, нагруженный свертками, готовый к допросу — ему было не привыкать.

— Что в пакетах? — спросил таможенник. Он косил, изо рта его попахивало — он занимался своим делом.

— Кто его знает? — улыбнулся Павлик. — Надавали.

— Что значит надавали, — таможенник был недоволен, — кто?!

— Как кто? У нас, слава Богу, куча родственников. Вот это, — он приподнял пакет, — Рашель, это — Сема, а вот это — тетя Песя, нет, подождите, это от Раечки, хотя, секундочку, Раечки не было, это от Шапиро…

— Так что они вам дали, ваши Шапиро, — по тону можно было подумать, что таможенник Шапиро не любил.

— Я знаю? — ответил Павлик. — Спросите их!

Таможенник побагровел.

— А если б они с вами передали бомбу? — философски спросил он. Или наркотики?!

— Вы с ума сошли, — воскликнул Павлик, — Рашель мне даст наркотики?! Я был ей, как брат! Вы думаете, что говорите? И потом — бомба! Откуда Шапиро возьмет бомбу, когда он работает на мясокомбинате, Там что — делают бомбы, я вас спрашиваю?!

Ноздри таможенника раздулись.

— Не ваше дело! — рявкнул он.

— Хотя, может, вы и правы, — продолжал Павлик, — мясокомбинат есть, а мяса — нет! Возможно, он изготовляет именно бомбы. Должен же он что-то выпускать.

— Вы хотите уехать в Израиль? — спросил таможенник.

— Да, — ответил Павлик.

— Тогда закройте рот! — и он осторожно начал разворачивать следующий пакет.

— Это лэках! — объяснил Павлик.

— Что?!

— Лэках… Пирожное.

— Пирожное или лэках?! — Таможенник любил точность.

— Как угодно, — ответил Павлик, — по-еврейски — лэках, по-русски — пирожное… Вы берете кило муки, мед, яйца… Впрочем, спросите лучше у моей жены… Она где-то здесь.

— Молчать! — процедил таможенник.

— Почему? — удивился Павлик. — Это наше национальное блюдо. Можно не любить евреев и обожать лэках. Это прелесть! В молодости я мог сьесть десять лэкахов и даже двенадцать… А с этим осторожно, — он остановил таможенника, — здесь фаршированная рыба. Из щуки! Рашель стояла за ней пять часов. Вы пробовали когда-нибудь фаршированную рыбу нашей Рашель?

Таможенник, видимо, не пробовал. Он засопел и захрапел.

— Я вижу, что вы не пробовали, — подмигнул Павлик, — возьмите кусочек! Вы не сможете оторваться. Только с хреном, обязательно с хреном, с домашним, — Павлик потянул носом воздух, — о! он, кажется, здесь.

И он потянулся к свертку:

— Ни с места! — приказал таможенник и сам развернул пакет — там был хрен…

— Ну, что я говорил, — улыбнулся Павлик, — а теперь отведайте…

Таможенник зло смотрел на него. Видимо, он не любил фаршированной рыбы.

— Выверните карманы! — сквозь зубы сказал он.

Павлик вывернул. На пол упали бутерброды.

Таможенник подозрительно смотрел на Павлика.

— В чем дело? — не понял Павлик. — Они с сыром. Вообще-то я люблю ' колбасой, с краковской, но я ее не достал. Вы же сами сказали, что мясокомбинат выпускает бомбы…

— Я, — взревел таможенник, — когда?!

— Когда мы говорили о Шапиро. И потом, если хотите знать, я и сыр достал по блату. Как инвалид войны! По-вашему, молочный комбинат изготовляет тоже что-то взрывоопасное?

— Если б не ваш возраст… — прошипел таможенник.

— О, если б не мой возраст… — печально вздохнул Павлик.

— Вы взгляните, во что вы завернули вашу снедь!!

— Во что? — удивился Павлик и ахнул — бутерброды были завернуты в портрет Ленина, выступающего на первом Съезде Советов.

После этого его отвели на личный досмотр.

Его обыскивали долго, рьяно, с пристрастием, рылись в седых волосах, просвечивали легкие, смотрели в рот, в горло, в трахеи.

Говорят, в трахеях можно многое спрятать…

Даже напоследок они обидели его.

Они не умели как следует попрощаться и не умели сказать «Не поминай лихом!»

Возможно, поэтому их так часто и поминают…

…Павлик и Кира шли по летному полю. Белый самолет стоял далеко. Постукивала палка Павлика. Кружились листья. Ветер раздувал белые волосы.

— Павлик, — сказала Кира, — у тебя совершенно голая шея.

И закутала его шарфом…

— Человек может стать всем, — сказал он, — даже евреем!..

Была ночь, и звезды стояли в ночи. Бледный свет окутывал Неву, разведенный мост и неприкрытую лысину великого вождя. Вождь стоял на гранитном броневике, задом к вокзалу, из которого торопливо вышел всего шестьдесят лет назад, с кепочкой в кармане и выброшенной на запад рукой…

Скажите мне, кто не спит ночью?

Только очень счастливые и очень несчастные ночью не спят. И кто ждет разрешения на выезд.

И еще не спят каналы и облака. И памятники…