— Кто она? — спросила Катя.

— Что вам скажет ее имя? — ответил Зингер. — Можете называть ее Суламифь. Хотя звали ее иначе. Но если хотите — «Песнь Песней» Соломонова — это про нее. Потому что волосы ее, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской… Я уехал в шестнадцатом. В Палестину. И она должна была вскоре приехать. И мы должны были жить у самого Мертвого моря. Как наши пророки… Но она не приехала. Эта Суламифь стала комсомолкой, в красной косынке. Суламифь решила строить новое общество братства и справедливости. И я бросил все и вернулся к ней. На это болото!

Он вздохнул:

— Это сильная штука — любовь, если она может заставить вернуться сюда…

Он долго пыхтел трубкой и молчал. И Катя молчала.

— Я бегу тоже ради любви, — сказала потом она. — Потому что я люблю его, а он не может здесь жить…

— Я вернулся ради любви, — вздохнул Зингер, — вы бежите ради любви. Все ради любви. Но извините меня, девочка моя, если я вас спрошу, что вы будете делать там, когда он не приедет?

— Он приедет, — уверенно сказала Катя.

— Вы верите, как верил я! Как я ее ждал там! Нет поэта, способного описать это. А потом — приехал… И она — пусть для вас она останется Суламифью, — она не могла себе простить, что из-за нее я вернулся сюда. Всю жизнь она не могла себе этого простить. Она говорила, что все это из-за нее, что я пошел в тюрьму, потом на войну, потом снова в лагерь… И что из-за нее погибли оба наших мальчика… И она говорила «Посмотри, что наделала любовь! Полюбуйся ее делами!» И что я мог ответить? Ничего! Потому что любовь сильна, как смерть! Да, она прозрела быстро, она быстро сдернула эту алую косынку, не было поздно… Всю жизнь она считала себя виновной во всем. От этого она и умерла… Я так думаю… Вся наша жизнь здесь была стремлением туда! Туда! Но нас не выпускали. Нас не выпускали даже тогда, когда выпускали уже многих. Они не объясняли почему. И она заболела… Это была тоска. Тоска по тому, что она никогда не видала… Я так и не вывез ее…

Он смотрел в окно, и слезы медленно катились по его чисто выбритому лицу. Потом он указал на портреты, висевшие на стенах.

— Это она, — сказал Зингер, — я любил рисовать ее… Все сорок семь лет…

Катя долго смотрела на эту Суламифь, которая на всех портретах была такой молодой, и чем дольше смотрела, тем больше ей казалось, что Суламифь ей что-то говорит.

Зингер глядел на портреты взглядом влюбленного человека.

— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, — тихо произнес он, — ты прекрасна…

И Катя вдруг ясно увидела, как женщина с портрета улыбнулась и сказала «О, ты прекрасен, возлюбленный мой, ты прекрасен…»

— Я поеду с вами, — сказала Катя, — я не хочу здесь жить…

…И прошло то лето. И осень. И зима. Весна и еще одна зима… Провожал их Саша и больше никто. Зингер взял с собой один портфель: фотографии и несколько книг. И еще многое. Но таможня не смогла этого обнаружить — все было в его старом и добром сердце…

У Кати в сумочке лежали тоже фото и губная помада…

Они поднялись по трапу и обернулись. Было начало весны. Светило солнце. Саша стоял уже далеко, на балюстраде, и махал им рукой. Катя поправляла волосы, чтобы незаметно стереть слезы.

— Он приедет, — сказал Зингер.

Самолет разбежался и полетел прямо, к веселому солнцу…

— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна…

— О, ты прекрасен, возлюбленный мой, ты прекрасен…

ВСТУПЛЕНИЕ.

В семидесятых годах великий и могучий Советский Союз, родина социализма, неожиданно начал напоминать родину феодализма и пирамид древний Египет — с его обширных территорий начался исход евреев, хоть и не под водительством Моисея, но все на ту же ханаанскую землю…

Во все века евреям жилось лучше всего в тех землях и странах, где их не было. Там их не громили, не грабили, не насиловали и не называли «жидами». Такой страной хотела быть и Русь. С глубокой древности она мечтала любить евреев и поэтому с первых дней своего существования категорически запретила им появляться на своей территории.

Однако евреи, надругавшись над первой любовью, перешли границу и стали размножаться на ее необъятных просторах. Вы спросите, почему евреи, которые считаются такими умными, косяком пошли в Россию? А почему дельфины, такие умные, почти такие же умные, как евреи, косяками выбрасываются на берег?..

С первого же дня их главным делом, вне зависимости от основной профессии, было верой и правдой служить козлом отпущения. Нигде в мире не было такого многочисленного стада козлов этой редкой породы… В чем только не винили евреев — в неурожаях и бесплодии царицы, в крепостном праве и в его отмене, в татаро-монгольском иге и в геморрое, в рождении Ленина и в его смерти, в революции и в контрреволюции, в погромах и антисемитизме. И здесь они были правы — не было б семитов, не было б и анти! Если б загадочные предки не перешли границы, разве надо было бы сегодня всем миром бороться за право свободного выезда? Разве надо выезжать оттуда, куда не въезжал?

Долго они мучились и не видели выхода. Но, как известно, выход обычно там, где был вход! И вот, через сотни лет, через ту же границу, только в противоположном направлении, двинулись караваны евреев. Перед евреями открылась новая, доселе неведомая страница. За всю их историю случалось разное — их бросали в костры, а иногда и в пропасти, сажали на кол, отрезали бороды и другие важные части тела, гнали в плен и кидали на растерзание львам и другим хищникам. Но никогда их не продавали. Вернее, продавали, но в рабство. А сейчас евреев впервые продавали на свободу! И как продавали!.. Бедного Иосифа братья продали за какие-то тридцать серебренников. Это же смех! Евреев же продавали за золотую пшеницу и прецезионные станки, за бокситы и компьютеры, за автозаводы и трубы большого диаметра, за говядину и свинину, за дружбу и взаимопонимание с США. Они ценились дороже золота, мехов, бриллиантов и якутских алмазов…

Массивная дверца огромной клетки приоткрылась, и все живое, что было там, старалось выскочить, выпрыгнуть и выползти. Смывались интеллектуалы и уголовники, светила и темные личности, рабочие и паразиты, ученые и актеры, писатели и читатели, врачи и их пациенты и даже, как утверждали, выпорхнул один генерал… В этой бескрайней клетке они оставляли свою первую любовь, несбывшиеся мечты, друзей, солнечный пляж, водку, Невский проспект, сибирские пельмени, сосны на дюнах и белую ночь… Но кто знает цену свободе, даже одному его глотку?..

Крошечный Израиль, который люди с плохим зрением и антисемиты с хорошим не могли найти на карте, всколыхнул непобедимый Советский Союз. Евреев запугивали. Израильские женщины, — писали газеты, — обязаны служить в армии и отдаваться по первому требованию командира. Все члены Кнессета имеют право первой брачной ночи на всех вновь прибывающих. Прибывающих профессоров прямо в аэропорту, под предлогом религиозного обрезания, кастрируют и направляют евнухами в спецдома на Мертвом море и т. д. Но самым страшным было то, что в Израиле был разгул антисемитизма — еврей не мог стать раввином, его заставляли есть свинину, ввели черту оседлости, а в Тель-Авиве прошел кишиневский погром. Так писали газеты. И совсем иное было в письмах, которые приходили «оттуда». Они-то и сманивали.

Возможность говорить что хочешь, когда хочешь и кому хочешь — вот что манило, даже патриотов, — даже старых большевиков. Потому что — что такое вся эта марксистско-ленинская философия и все это светлое будущее по сравнению с простой возможностью крикнуть «долой!». А евреи, куда б они не приезжали, еще не распаковав чемоданы, еще не зная толком «куда», еще не узнав языка — кричали «Долой!» Потому что — что такое еврей, которому запрещено говорить? Что такое немой еврей? То же самое, что говорящая корова…

Они покидали страну, где сделали революцию и висели на ее виселицах, где сочиняли анекдоты и сидели за них, где строили и изобретали, где писали самые смешные книги и самые веселые песни. И было время, когда казалось, что все любили их и что наступила эра всеобщего братства и над всей страной звучит «Девятая симфония» и обнимаются миллионы. Но сколько длятся объятия? Они любили эту землю, но никто не хочет безответной любви, даже евреи. И они поехали в поисках новой. А кто не ехал — говорил об отъезде. Научные конференции, кинофестивали, драки, операции на сердце, разводы и свадьбы, философские дискуссии, половые акты, партийные и профсоюзные собрания — все заканчивалось одним, почти гамлетовским вопросом «Ехать или не ехать?»