— Это… из какого ты учебника взяла?

— Это не учебник, а книжка одна, — радостно пояснила Масина. — Не моя, а одной подруги. Эротическая астрология, «Звезды над ложем любви» называется! А хотите почитать, Вероника Захаровна?

В классе послышались сдержанные смешки.

…И как всегда, Светлана оказалась права. Суждения ее, как обычно, были безукоризненно здравы, советы убийственно разумны, предсказания сбывались с леденящей точностью. О, если бы Вероника прислушивалась к ним хотя бы изредка! Быть может, сейчас она, уже стройная, как пятнадцатилетняя девочка, занималась бы в приличном фитнес-клубе, а семья ее дышала бы чистым ионизированным воздухом!

Теперь же в кухне ее вместо барной стойки красовалась облупленная мойка по соседству с гремучим мусорным ведром, а сама она медленно, но верно сползала в пучину графомании. Ибо поистине не мог оставаться нормальным человек, который двенадцать лет подряд читал сочинения, начинающиеся словами «Одно из лучших произведений великого русского писателя…» и заканчивающиеся «…навсегда вошло в золотой фонд русской литературы»; да к тому же двенадцать лет подряд сам сочинял сценки с русалками и барабашками!

И чего можно было ожидать, когда этот человек ко всему в придачу осмеливался ступить на порог Настоящей, Большой Литературы?!

…Но по счастью, бумага была терпелива. И по счастью, еще не была утверждена статья закона, запрещающая кому бы то ни было воображать события флорентийской жизни тринадцатого века от Рождества Христова. А посему Вероника Захаровна Панченко, учительница второй категории муниципальной средней школы, могла без помех сочинять пьесу о своей тезке, красавице итальянке.

И ей казалось даже, что сама донна Мореска не без удовольствия участвует в сценах и картинах, явно предпочитая красочное лицедейство на театральных подмостках утомительному многословию романа. И виделось почти что воочию, как легко и стремительно движется она по флорентийским улочкам, порой бросая любопытный взгляд на лица встречных — лица юные и старческие, улыбающиеся и печальные, знакомые или пока что неведомые ей, — а Веронике-автору остается только спешить следом, чтобы не потерять ее из виду.

Теперь уже не только по ночам, но и среди бела дня амбарная книга повадилась являться на письменном столе. И Даже не только на письменном, но и на кухонном раскладном столе она чувствовала себя, как выяснилось, ничуть не хуже!

Потертая обложка ее распахивалась таинственно и волшебно, словно бархатный занавес в театральном зале. И муза, приветливая, как фея из детской сказки, и нежная, как пейзаж итальянской школы, грациозно порхала над пачками тетрадей, мятыми черновиками по математике и примостившимся сбоку пластмассовым зверем неопределенной породы, именуемым «блюблюд». К чести прекрасной особы следовало заметить, что даже паутина, с мистическим упорством собирающаяся в одном и том же углу, смущала ее не больше, чем Маришку, в чьем характере паническая боязнь пауков загадочно сочеталась с полнейшим равнодушием к их плетеным изделиям. И похоже было, что в доме ничем не примечательной учительницы средней школы Вероники Захаровны Панченко высокая гостья чувствовала себя так же свободно, как и семь столетий назад — на родине Великого Итальянца!

Фьоренца издревле чтила своих героев.

Каждый просвещенный ее житель не только знал наперечет фамилии основателей города и помнил наизусть главнейшие вехи славного прошлого своего отечества, но и мог в любую минуту назвать имена самых родовитых его граждан, равно как и имена известнейших банкиров, сукноделов либо живописцев.

И можно было сказать без малейшего преувеличения, что немного нашлось бы во Флоренции людей, не мечтавших прославиться на том или ином поприще.

Юноши здесь состязались в силе и проворстве, в быстроте ума и красноречии. Зрелые мужи соревновались в политическом могуществе, богатстве и авторитете среди земляков. Девушки на выданье соперничали в красоте, дамы постарше — в роскоши нарядов; те же, которых покинула первая и миновала вторая, не теряли надежды затмить прочих мудростью и благочестием.

Гибеллины в упорной борьбе стремились любой ценой одержать победу над гвельфами, черные гвельфы — превзойти белых, и редкий подмастерье не лелеял в воображении мечту возглавить со временем совет приоров.

Кичились знатным происхождением и древностью рода, щеголяли шириной золотой отделки жилета и размерами площади вокруг палаццо, похвалялись искусством разрешать сложные юридические вопросы и умением складывать речь в стихотворные строфы…

Но поскольку слава и известность — вещи сугубо непредсказуемые и даже отчасти лукавые, то почтенным флорентийцам, увы, и в головы не приходило удостаивать какого-нибудь особенного внимания некоего Дуранте Алигьери, называемого домашними Данте!

И не только никто не ходил за ним по пятам, прилежно записывая все сказанное им, но даже и проходя по улочкам юго-восточной части города, редкий прохожий обращал рассеянный взгляд в сторону его палаццо из нескольких порядком обветшалых двухэтажных домов, соединенных навесами и переходами.

Прекрасные же флорентийские донны, — без сомнения учтивые и благородные, что неоднократно засвидетельствовал и сам мессер Алигьери в своих стихах, — так вот, досточтимые молодые донны завели в одно время прискорбный обычай насмехаться над упомянутым стихотворцем, найдя чрезвычайно забавным его молчаливость и задумчивое, несколько печальное выражение лица…

Все же прочие жители города попросту не отличали его от иных молодых людей, будучи поглощены кто добыванием хлеба насущного, кто — высокими философскими размышлениями, а кто и легкомысленными утехами.

— Франческа! Сейчас же ступай на кухню и передай Карло: добавить к ужину салат «арлекин», две дюжины фаршированных куропаток под соусом да побольше паштета с пряностями, такого же, как в прошлый раз, — распорядилась донна Мореска, стремительно идя по коридору в сопровождении служанки.

Ее каштановые локоны развевались в такт энергичным шагам.

— Все будет исполнено, госпожа, — с готовностью отзывалась семенящая следом служанка, маленькая и проворная, точно тринадцатилетняя девочка, однако обладающая проницательным взглядом умудренной жизнью матроны. — Не приказать ли приготовить ваше пунцовое платье?

— Нет, я хочу надеть к завтрашнему ужину синее. Вот что: не забыть украсить цветами большую галерею… Да и в малой нужно зажечь все светильники. Только смотри, Франческа, заставь Андреа начистить их как следует! Перед праздником я сама пройду и посмотрю…

— Не трудитесь, госпожа! Франческа все проверит трижды. К тому же сияние красоты вашей милости, как всегда, затмит все свечи в замке! Только вот я не расслышала — приготовить ли ваш зеленый с кружевами наряд или то самое пунцовое с бархатными розами платье, в котором вы…

— Синее, синее платье, я сказала тебе! Синее с высоким воротником. И не вздумай снова что-то перепутать!

— Как можно, госпожа моя… — пробормотала Франческа, еще прибавляя ходу и сбоку устремляя на свою хозяйку полный укора взгляд, словно ожидающий чего-то.

Однако дождалась она лишь рассерженного окрика: — Похоже, кто-то здесь думает, что мне все еще семь лет? Или что я не в силах сама выбрать наряд к праздничному ужину?!

— Как можно, госпожа моя! И разве может кто-нибудь лучше вашей милости выбрать праздничное платье?! — тут же вознегодовала Франческа и, приостановившись, закончила совсем другим, кротким голосом: — Так я иду на кухню?

Однако донна Вероника, по-видимому, не на шутку выведенная из себя, в гневе закричала уже со стороны парадного зала:

— Давно пора, старая трещотка! И еще скажи Карло — пусть не скупится на вино и лепешки для жонглеров!

— Как, опять жонглеры? — воскликнул, услышав ее слова, сам почтенный мессер Пьетро, отрываясь от кубка легкого светлого вина, которым он имел обыкновение утолять жажду в парадном зале в знойное послеполуденное время. — Неужто глаза ваши еще не утомились от мелькания летающих в воздухе ножей, колец и яблок? Право же, ни в одном палаццо во всем городе не перебывало столько акробатов, карликов, бородатых женщин, сурков и обезьян в красных юбках!