Но это очень серьезно.

И именно сегодня днем он наконец выяснил, что всю жизнь хотел иметь возможность просто повеселиться. Выкинуть все из головы и развлечься, просто посмеяться. Посмеяться с кем-нибудь, развлечься с кем-нибудь. Он снова и снова вспоминал, как они бежали вниз с холма. Это было безумием — склон слишком крутой и длинный, чтобы спуститься с него благополучно, а ведь Эдвард никогда не совершал безумных поступков. Оказалось, что это самое чудесное из всего, что он когда-либо в жизни делал, — бежать, упасть, скатиться вниз и хохотать при этом. И целоваться. Ощущать вокруг себя траву, вдыхать ее запах, видеть голубое небо над головой, и ветви деревьев, и желто-сине-розовую шляпку, зацепившуюся за верхний сук, и ленты, весело развевающиеся на ветру. Ощущать себя молодым.

Не весь день был беззаботным и радостным. Вовсе нет. Она излила ему свою душу там, на зубчатой стене искусственных руин. Во всяком случае, так ему показалось, и Эдвард прочувствовал все одиночество ее детства и юности, всю поразительную неуверенность, взрощенную в ней тщеславной равнодушной матерью и скучными бестактными гувернантками. Анджелина вовсе не та женщиной, какой казалась. Нет, не так. Безудержность, смелость, доходящая до неосмотрительности, жажда жизни — все это в ней имелось в избытке, но это всего лишь одна сторона ее личности, за которой скрывается другое. Большее. Даже дерзкие расцветки, которые она так любит в одежде, и экстравагантные кричащие шляпки теперь становились понятными. Она считала, что никогда не сможет достичь «правильной» внешности и умения одеваться, так почему бы не стать вызывающе неправильной?

Он тоже излил ей свое сердце… почти намеренно. Он хотел, чтобы леди Анджелина не почувствовала неловкость, так открывшись ему, поделившись самым интимным. Но настоящая боль выплыла на поверхность, и она поняла и утешила его. Она подтвердила то, о чем он и сам всегда догадывался, — он никоим образом не виноват в том несчастном случае и гибели Мориса.

И все же…

И все же после поцелуя она вполне ясно дала ему понять, что не хочет выходить за него замуж. Она откажет, если он сделает ей предложение, вот что сказала леди Анджелина. А потом сильно расстроилась. И даже заплакала. Почему?

Она призналась, что целовала его с таким же удовольствием, как и он ее. И… что еще она сказала?

«Иногда мне просто хочется, чтобы вы перестали быть таким уж джентльменом, хотя именно из-за того, что вы такой, вы мне так сильно понравились еще в нашу первую встречу».

Ну и что это, черт побери, означает?

Она хочет, чтобы он перестал быть джентльменом? Но ведь он ее поцеловал, разве нет? А это вовсе не джентльменский поступок, раз они даже не обручены. Она имела в виду, что если он сделает ей предложение, то только потому, что джентльмен обязан сделать предложение леди, чью добродетель скомпрометировал. В точности, как он поступил в прошлый раз.

Значит ли это, что она его не любит?

Или это значит, она любит его так сильно, что не хочет принять предложение, сделанное из чувства долга? Поэтому она ему и отказала тогда? Не из-за того, что он не пожелал признаться ей в любви, а потому что любила сама?

Прошедшее время?

Настоящее время?

Он такой новичок во всем этом. И какая-то часть его по-прежнему насторожена. Ну разве он может полюбить? И как, черт возьми, он может полюбить леди Анджелину Дадли?! Он нарочно вызвал в памяти две первые встречи с ней — в «Розе и короне» и на Роттен-роу — и посмотрел в дальний конец обеденного стола, где она сидела между сэром Уэбстером Джорданом и Кристофером, с которым оживленно беседовала, а тот ей улыбался.

Она юная, добрая, брызжущая весельем девушка, полная грез и надежд, обаятельная и совсем-совсем не сознающая своей живой и яркой красоты. Мать, конечно, и сейчас не одобряла бы ее, думал Эдвард. Состязание было бы беспощадным.

Анджелина подняла взгляд и заметила, что он на нее смотрит. И на какой-то миг, такой краткий, что Эдвард подумал, будто вообразил себе это, в ее глазах мелькнула тоска. Но она тут же ослепительно улыбнулась, опустила глаза и стала слушать, что говорит ей Джордан.

Он не собирался ловить ее на слове. Он не откажется от мысли жениться на ней. Если он и знает что-нибудь о женщинах, несмотря на свой ограниченный опыт, так это то, что они не всегда говорят то, что думают, и не всегда думают то, что говорят. Иметь дело с женщинами совсем не просто, но это умение нужно развивать, как и любое другое, которое хоть чего-нибудь стоит.

После обеда начались танцы. Не самая лучшая возможность начать настойчивое ухаживание, но и не самая худшая. В конце концов, тут нет лондонской толпы и музыканты отнюдь не профессионалы. Эдвард энергично сплясал с мисс Марианной Брайден и более величественно с Альмой. Потом все смотрели, как вальсируют Лоррейн и Феннер.

Затем леди Палмер попросила музыкантов сыграть несколько вальсов подряд, и гости одобрительно загудели.

Эдвард сделал глубокий вдох, но решил не колебаться.

— Леди Анджелина, — подошел он к ней, стоявшей с Юнис и преподобным Мартином, — позвольте пригласить вас на тур вальса.

Ее губы сложились в беззвучное «о», она глянула на Юнис и даже сделала в ее сторону небольшой жест рукой, но тут же улыбнулась.

— Благодарю, лорд Хейворд.

Она положила ладонь ему на рукав, и они шагнули на середину гостиной, где еще днем скатали и убрали большой персидский ковер.

Эдвард отметил, что бабушка, сияя, смотрит на него. Альма, стоявшая рядом, улыбалась и одобрительно кивала. Мать смотрела с надеждой, и леди Палмер тоже. И в первый раз за все это время он почувствовал себя ободренным, а не загнанным в ловушку их надеждой на этот брак. Если бы еще не этот вальс! Ну или любой другой танец, коли уж на то пошло.

— Может, вы предпочтете посидеть и поговорить, лорд Хейворд? — предложила леди Анджелина. — Или прогуляться по террасе?

Французские окна распахнули настежь, хотя снаружи никого не было.

— Предлагаю компромисс, — ответил он. — Давайте потанцуем на террасе?

— О, ну хорошо. Но я удивлена, что вы не пригласили мисс Годдар. Она ваш друг, и, я уверена, вам не нравится, когда она подпирает стены. Ваши сестры и мать поймут, если вы будете танцевать с ней.

— Подпирает стены? — удивился Эдвард, выводя ее на прохладную террасу, освещенную лишь свечами из гостиной. — До сих пор Юнис не имела недостатка в кавалерах и танцевала каждый танец. А на этот ее пригласил Уиндроу.

— Мне это не нравится, — сказала леди Анджелина. — И вам не должно. Он не из тех, кому можно доверять.

— Даже в гостиной, полной людей, приглашенных на домашний прием? — уточнил Эдвард.

— А вдруг они уйдут куда-нибудь, где их никто не увидит? Мне кажется, вам бы следовало побеспокоиться.

Еще вчера у Эдварда возникло странное впечатление, что Уиндроу по-настоящему заинтересовался Юнис — вероятно, потому что она не относилась к легким жертвам, готовым пасть перед его чарами, — и сегодня оно только усилилось. Разумеется, из этого ничего не выйдет. Юнис слишком благоразумна, чтобы поощрять его, но прямо сейчас ей явно нравилось его общество. Она весело смеялась над чем-то им сказанным. Юнис следует смеяться почаще, она выглядела моложе и прелестнее, чем Эдвард ее когда-либо видел.

Но тут заиграла музыка, и он забыл про Юнис, и про Уиндроу, и про всех остальных. Он обнял леди Анджелину за тонкую талию, почувствовав, как ее рука опустилась ему на плечо. Ее глаза в темноте казались очень большими и смотрели прямо на него.

Он забыл даже о том, что не умеет танцевать, что танцует исключительно неловко. И музыканты не особенно умелые.

И про свечи он ошибся. Над головой раскинулось ясное небо, луна была почти полной, и яркие звезды весело подмигивали им. Прохладно, но не холодно. Эдвард и Анджелина двигались в такт вальсу.

Впервые в жизни Эдвард танцевал с удовольствием. Может, потому что не думал о том, что делает. Они двигались как одно целое, то входя в луч света, падавший из гостиной, то выходя из него, и кружились под звездами до тех пор, пока не начало казаться, что это звезды вращаются, сливаясь в ленты света, а два человека под ними стоят неподвижно.