Я вновь спустился к Марку.

– Все хорошо, дети мои. Все хорошо, – успокоил я их. – Но я, можно сказать, натерпелся страху. Правда ведь? Вот черт! Еще бы немного, и быть беде, а?

Они молча готовили завтрак. Они даже не пытались изобразить улыбки. Марк даже длинно выругался, обнаружив, что тост выскочил совершенно обуглившимся.

Я пообещал сменить комбинацию цифр в кодовом замке и принять некоторые другие меры в кратчайший срок.

– Какие меры? – скривился Марк. – Какие, к черту, меры?

Я не спешил с ответом, и Марк вышел из комнаты, шепнув мне на ухо, что на месте Паулы он бы выцарапал мне глаза; этим он меня сильно озадачил.

Паула не произнесла ни слова. Она сидела, опустив голову над чашкой. Все ее вещи кучей громоздились на стуле. Одно платье сползло на пол. Я подобрал его.

– Послушай, Паула. Прости меня за все, что произошло. Я не мог этого предвидеть. Прости меня. Ты слышишь?

Разумеется, она слышала. Разумеется, ей было совсем не до смеха. Конечно, всем было не до смеха. Но кто вообще в наше время улыбается, кроме как случайно или под воздействием антидепрессантов?

Я посмотрел на ее вещички, и меня охватило легкое волнение, они представляли такое печальное зрелище, потому что нехорошо ведь с ними обошлись, бросили вот так навалом, бросили и забыли. Я стал брать их, одну вещицу за другой, и аккуратно складывать себе на руку, почти нежно.

– Не беспокойся, я все приберу. А потом, если потребуется, кое-что проглажу.

Она кивнула, не глядя на меня. У нее были крупные ступни. Они стояли, босые, на залитом солнечным светом, выложенном плиткой кухонном полу, но при этом можно было заметить, что у нее длинные ноги. Кстати, фото этих ног можно было увидеть в новом осенне-зимнем каталоге «Волфорд». [21]

– Все будет в порядке, – добавил я.

Я собирался было уже удалиться на цыпочках, боясь, как бы положение не ухудшилось, ведь оно и так было не блеск, как вдруг ее голос пробился сквозь завесу волос – она продолжала сидеть, низко опустив голову над чашкой, в какой-то безвольной позе, и волосы скрывали от меня ее лицо.

– Натан! Как ты меня только что назвал?

– Что? Прости, я не понял…

– Ты назвал меня «солнышко». Ты сказал: «Все хорошо, солнышко ¹.

– К черту! Извини… Не сердись на меня. Я чувствую себя таким дураком.

– Я была очень тронута…

– Ты была тронута?

Она подняла голову и с нежностью посмотрела на меня. Нет, теперь это было даже большее безумие, чем я мог себе представить.

В парке был один уголок, который Мэри-Джо очень любила. Это был холм, поросший густой травой, почти не вытоптанной из-за того, что на него приходилось карабкаться; приятное местечко. Этот холм находился на одинаковом расстоянии от бульваров, тянувшихся вдоль ограды парка, и Мэри-Джо считала его настоящим оазисом тишины и чистого воздуха. Надо признать, там почти не было слышно шума машин, с бешеным упрямством крутившихся вокруг парка, и, как ни удивительно, практически не ощущался запах выхлопных газов, потому что они рассеивались в воздухе и уносились прочь отравлять других. Закрыв глаза, как к тому бы вас призвала Мэри-Джо, вы могли бы при наличии известной фантазии вообразить, что находитесь за городом.

Мэри-Джо расстелила на траве большую клетчатую скатерть и поставила на нее великолепную ивовую корзину, в которой находилась посуда и все прочее, полный набор для пикника по всем правилам, ни на что не годные безделушки из числа тех подарков, которые ей делал Фрэнк в начале их совместной жизни, в тот период, когда, казалось, все у них было прекрасно, судя по ее рассказам. На ней была короткая юбка, плотно облегавшая толстые ляжки. Я должен упомянуть об этом, потому что это важно. Потому что я впервые увидел,да, увидел, что у Мэри-Джо толстые ляжки. Это бросалось в глаза. И я это заметил, я, а мне ведь на такие вещи было наплевать. Я-то думал, что не смогу больше рассуждать о женской красоте и фигуре. Я-то думал, что навсегда избавлен от чувства глубокой тоски при мысли, что приходится делать выбор на основании критериев, которые меня больше не интересуют. Я хочу сказать, что впервые, да, впервые с того дня, когда мы с Крис начали биться головой об стенку, впервые я сравнивал ноги двух женщин. Те, что были у меня перед глазами, и те, что я видел сегодня утром. Да, это очень важно. Я даже не знал, были ли одни лучше других. Было слишком рано об этом говорить. Но впервые я видел, что между ними есть разница. Я даже записал это в блокнот. У Мэри-Джо ляжки толстые, а у Паулы – Нет, Послушай, парень, что с тобой?

Фрэнк наделал сэндвичей на целую армию. На нем была белая тенниска; он чистил огурец. Мэри-Джо, само собой, не могла оставить меня безучастным. Мне хотелось сунуть ей руку под юбку, когда Фрэнк смотрел в другую сторону, на игравших в баскетбол парней с лоснящейся от пота кожей.

– Натан, я буду с тобой откровенен. Я далеко не убежден в успешности твоей работы. Я даже не уверен, есть ли у тебя хоть какой-то шанс.

Вот придурок! Да что он в этом понимает?

– Натан, – продолжал он, – в большинстве своем люди – это мелкие мещане, мечтающие стать аристократами. И мечта их никогда не сбудется. Знаешь почему?

Я отрицательно покачал головой, стараясь не упускать из виду промежность Мэри-Джо, которую щекотали травинки.

– Они никогда не станут аристократами, потому что существует справедливость, вот почему. Они так до конца и останутся мелкими буржуа, и никто о них не пожалеет. Но я должен задать тебе один вопрос. Скажи, когда ты писал эту пробную работу, ты находил в этом удовольствие? Я имею в виду настоящее удовольствие, понимаешь, как будто душа ликует.

– Душа ликует! – хихикнула Мэри-Джо. – Ну, что ты городишь, Фрэнк? Разве не только великие могли испытывать такое? Так она и возликует с первого раза? Не выдумывай!

– Наверно, душа не ликовала, – произнес я. – А должна была?

– Да не слушай ты его! Вот так он и своим ученикам головы дурит! Но, Натан, объясни мне все-таки, что это за стол?

– Это стол конца девятнадцатого века.

– Это-то понятно, я сама знаю, что это стол конца девятнадцатого века.

– Прости, Мэри-Джо, прости, дорогая, но я задал Натану вопрос и жду от него ответа. Ладно, забудем о ликовании. Но, Натан, это небольшое упражнение в писательском труде доставило тебе удовольствие? Да или нет?

– Удовольствие – неподходящее слово!

Фрэнк довольно долго пристально смотрел на меня, а Мэри-Джо в это время украдкой поглаживала мне бедра ногой с ярко-красными ногтями.

– Удовольствие – неподходящее слово! – повторил я.

В небе загудел жук-рогач. А еще выше висел дирижабль с восторженной рекламой аэрозоля, который уничтожает всех насекомых, вторгшихся в ваш дом.

– Тебе придется проделать огромную работу, – со вздохом произнес Фрэнк. – Ты от этого так просто не отделаешься, предупреждаю. И при этом я не могу тебе ничего обещать.

– Огромную работу? Что-то у меня не создалось впечатления, будто другие проделывают огромную работу.

– Да, это факт. К несчастью, это факт. Но, видишь ли, когда ученик мне выдает что-то подобное… Ну, как ты сейчас… если он думает, что может симулировать работу и писать дерьмо, если он полагает, что литература не требует усилий, что литература не стоитвсех усилий, на которые только способен человек… Ну так вот, в этом случае я встаю без единого слова – слушай меня внимательно, – так вот, я хватаю его за шиворот – ты меня слушаешь? Хватаю за шиворот, швыряю всю его писанину в окно, а его выставляю за дверь. Все! Дело закрыто!

– Я все прекрасно понимаю, Фрэнк.

– Я готов посмеяться над многими вещами, ты меня знаешь. Но человек не может смеяться над всемна свете. Он должен сохранить для себя хотя бы что-то, пусть одно-единственное, за что можно держаться. Подумай над тем, что я тебе сказал.