Я кивнул. Вокруг нас начали вертеться женщины в возрасте; кто-то, сидевший у другого конца стойки, подмигивал мне, его руки, сжимавшие стакан, тряслись. Я смотрел на него невидящими глазами, думая об этой девушке, Дженнифер Бреннен, которая казалась мне такой славной, которая снабжала меня запасом спиртного, а также отсосала у меня пару-тройку раз, когда я чувствовал себя таким одиноким и никому не нужным; она по доброте душевной даже поболтала со мной, потратила на меня немного своего времени, при том, что жизнь у нее была такая сложная, такая бурная и, может быть, действительно невыносимая. Я не мог допустить, чтобы ее смерть осталась безнаказанной. Мне хотелось дать ей знать, что я тут.

Я улыбнулся Винсенту:

– Винсент, старина, надеюсь, ты понимаешь, что я должен проверить твое алиби.

Он тоже улыбнулся мне в ответ:

– Слушай, ты… Ты, похоже, ничуть не переменился. Всегда на посту!

– Заметь, меня интересует не столько тот, кто ее прикончил, сколько тот, кто заказал убийство. Но я должен делать свою работу, проверять факты, такое времяпровождение – не самая приятная сторона моего ремесла. Много писанины. К тому же за смехотворную плату.

– Я был у матери, представь себе.

– Тебе повезло, что у тебя еще жива мать.

Я записал его показания в блокнот и радовался, что настрочил еще несколько страниц, хотя, сказать по правде, не был уверен в том, что от этого будет какой-то толк. С точки зрения литературы, само собой. Но, в сущности, мне ведь это ничего не стоило. Хотел бы я знать, делал ли записи Джек Керуак.

– Почему ты не купишь диктофон? – осведомился Винсент.

– Диктофон? Ну хорошо, я скажу тебе, почему я не покупаю диктофон. Некоторые вещи не сочетаются с техникой. Некоторые вещи тем и хороши, что сопротивляются технике. Поверь мне.

Винсент тоже не изменился. Внешне – да, но на деле он оставался все тем же кретином, которого я когда-то сцапал на крыше, все тем же кретином, с которым я и потом часто встречался на своем пути, потому что в моей профессии то и дело натыкаешься на одни и те же рожи… Ты говоришь себе: «Смотри-ка, опять он!» И чувствуешь, что не молодеешь. Нет, Винсент, этот дурень, совсем не изменился. Он смотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом.

– Ты не понимаешь, о чем я толкую, а, Винсент? Для тебя весь мир сводится к тому, что ты видишь, да? И как это переносишь?

Я закрыл блокнот, одарив старого знакомого улыбкой, и вдруг ощутил, как чья-то рука скользнула по моему заду.

Я резко обернулся и увидел рядом того, что мне подмигивал. У него были волосы цвета соломы, блестящий от пота лоб, маленькие, бесцветные глазки, нос, рот, острый подбородок, красные оттопыренные уши. Видок совершенно одурелый. Представляете себе, о чем я? Его легко можно было бы представить себе на ярмарке, в плаще с поднятым воротником на фоне ярко освещенных рекламных щитов и большого, сверкающего колеса обозрения. О таком невозможно сказать, убийца он или жертва. Попадались вам такие?

Я объяснил ему, что я гетеросексуал и некоторых прикосновений не переношу с юности.

– Я тоже так говорил, – протянул парень.

– Вы хотите нагнать на меня страху? Так?

– Эй, ты, педрила несчастный! Гомик поганый! А ну возвращайся в свой угол, педрила! – проворчал Винсент, обращаясь к парню. Тот сник и тихонько уселся у стойки бара.

Я обернулся к Винсенту:

– Тебе хоть когда-нибудь случалось проявить доброту? Бывает такое?

– А на кой?

– Ты любишь суши?

– Не очень.

Так он сказал. Разумеется, я бы предпочел, чтобы он любил суши. Всякий человек желает, чтобы из хаоса звуков родилась прозрачная мелодия, чтобы механизм заработал слаженно, чтобы все оказалось разом в одном мешке, который можно завязать веревкой, возблагодарив Господа за то, что он даровал нам все элементы головоломки, что удалось попасть в самую точку. Но такое встречается очень редко. Что-то всегда не укладывается в схему, ставит тебя в тупик. Вообще-то незачем тут особо беспокоиться, по крайней мере – в нашем мире с пошатнувшимися устоями.

Когда мы выходили из бара, тот, сидевший у стойки, схватил бутылку и разбил ее о голову Винсента. А я-то радовался, что день закончился! Что вот сейчас я толкну дверь, покину это заведение, где царит атмосфера порока, и нежное дыхание ночи коснется моего лица.

Так вот, час спустя я все еще был там. Мы сидели в опустевшем баре, дожидаясь «скорую помощь» и полицейский фургон, а по MTV показывали передачу про Бритни Спирс. Я не понимал, какой смысл натягивать узкие трусики поверх штанов, если у тебя и так рот в форме полового органа (может, из-за этого она и пела так плохо?) и вид совершеннейшей бляди. Винсент громко стонал на стуле, голова у него была в крови. Того придурка я приковал к трубе центрального отопления. Я чувствовал себя совершенно разбитым.

Устроившись в глубине зала, я сидел перед последним стаканом и размышлял, насколько в целом ухудшились отношения между людьми. И между различными сообществами, сексуальными или религиозными. Тут хватало искры, чтобы разжечь пламя. Доказательством тому последний гей-парад, переросший в настоящий бунт, а уж обострениям конфликтов в приграничных районах и вовсе счет потеряли. Да, будущее рисовалось в мрачных красках. В лесах бушевали пожары, воды были отравлены. Господь нас оставил.

Придя в себя, Винсент спросил, что произошло, но мне не хотелось ему отвечать. И потом, у него ведь есть мать, он не сирота.

По дороге домой я остановился съесть сосиску на тротуаре в компании двух коллег в униформе, совершавших объезд своего участка. Мы говорили в основном о скандале с замораживанием нашей пенсии и о тирании жен: например, жена Роджера, крепкого рыжего парня, известного грубияна, заставила его сделать вазэктомию, [18]устроив ему бессрочную сексуальную забастовку, продлившуюся полгода.

Из ближайшей студии тату вышли две девчонки лет двадцати, нахальные, коротко стриженные, ржущие, и продемонстрировали нам свои ляжки, разукрашенные восхитительными несмываемыми изображениями штрихкодов. Мы их поздравили. Чуть поодаль люди забирались в картонные коробки, другие просто растягивались на земле, среди опор надземного метро, хотя всякий раз, когда проходил поезд, земля содрогалась. Движение в городе в было еще очень интенсивным, в воздухе стоял запах прогорклого жира и чего-то сладковатого. Это невидимое облако рассекали придурки на скейтбордах или ублюдки на роликах, они катили, засунув большие пальцы рук за ремни рюкзаков, и выглядели так нелепо и старомодно, будто отправились на прогулку в Тироль, захватив на смену трусы с карманами или старые добрые мятые хлопковые штаны, пропахшие жавелевой водой. Деревья, как ни странно, казалось, пребывали в добром здравии и возносили свои кроны к безоблачному небу довольно красивого черного цвета, какой бывает в июне, когда настоящая жара еще не пришла; эта чернота накрыла нас, словно колпаком, а мы с приятелями находились в самом сердце города, того самого города, который я ни за что не смог бы покинуть, того города, с которым я примирился вопреки всему. Поймите меня правильно, имея в виду те особые отношения, которые установились у меня с этим городом как у офицера полиции, гражданина и человека, я никогда не смогу возненавидеть этот город, несмотря ни на что; более того, я прощаю ему все те ужасы, которые он нам демонстрирует во всей красе. Мы выпили несколько кружек пива, потом мои приятели отлили за кустом, росшим на углу улицы, позади завалившейся набок решетки, выворотившей часть тротуара так, что из-под асфальта пробивалась трава. Мы выкурили несколько сигарет. Я был измочален, но все равно я всегда готов перекинуться парой-тройкой слов с коллегами, сдавая им смену и отправляясь домой, когда на город опускается ночь. Не уверен, что вы сможете меня понять. Я возвращался домой поздно ночью, в полном изнеможении, с пятнами крови на рубашке – это редко была моя кровь, факт, но я получал эти чертовы счета из химчистки и прачечной, так что кровь моих ближних обходилась мне дорого…