– Я подумал, может… она смогла бы вернуться обратно?

– Обратно сюда? – недоверчиво спросил Петерсон.

– Да.

– Невозможно.

– Я не имею в виду Иллинойс или Вашингтон.

– В Штатах нет достаточно безопасного места.

– Несомненно, после всех этих лет, если бы мы изменили ей личность и поселили бы где-нибудь в Юте, или Колорадо, или, может быть, где-нибудь в Вайоминге…

– Слишком рискованно, – сказал Петерсон.

– И вы даже не будете рассматривать этот вариант?

– Правильно. Я не буду. Эта заморочка с Алексом Хантером должна дать вам ясно понять, почему я просто не могу рассматривать его, дорогой Том. Я не могу устоять, чтобы не напомнить вам, что ваша дочь могла бы быть все это время здесь, в Штатах, а не в Японии. Она могла бы вернуться сюда, после того как личность Джоанны Ранд прочно устоялась в ней, если бы только вы согласились на пластическую операцию.

Шелгрин процедил сквозь сжатые зубы:

– Я не желаю об этом говорить.

– Ваш здравый смысл затмевается вашим эгоизмом, – сказал толстяк, – вы смотрите на нее, как на свое создание, и это делает ее неприкосновенной. В ее лице есть черты и вашего собственного, поэтому вы не вынесли бы, стань ее внешность другой.

– Я уже сказал, что не намерен обсуждать этот вопрос… Он уже решен, раз и навсегда. Я не изменил своего решения и никогда не изменю его. Никакому хирургу я не позволю прикоснуться к ее лицу. Она не будет изменена таким путем.

– Глупо, дорогой Том. Очень глупо. Если бы операция была сделана немедленно после той сделки на Ямайке, Алекс Хантер не узнал бы ее на прошлой неделе. И у нас теперь не болела бы голова об этом.

– Моя дочь – одна из двух или трех самых красивых женщин, каких я когда-либо видел, – сказал Шелгрин. – Она совершенство, и я не допущу никаких изменений.

– Мой дорогой Том, скальпель хирурга не сделал бы ее безобразной! Она оставалась бы красивой. Но это была бы другая красота!

– Любые отличия сделали бы ее менее красивой, чем она есть сейчас, – настаивал сенатор. – Она совершенство. Так что забудьте об этом. Я не хочу, чтобы она стала кем-то другим.

К этому времени буря снаружи усилилась. Дождь шел сплошной стеной. Шофер был вынужден замедлить "Мерседес" настолько, что он еле продвигался вперед.

Не обращая внимания на погоду, Петерсон улыбался и удивленно покачивал головой.

– Вы удивляете меня, дорогой Том. Для меня это так странно, что вы насмерть стоите за то, чтобы сохранить ее лицо – в котором вы с готовностью видите свое, – и в то же время не чувствуете никаких угрызений совести по поводу того, что разрешили нам сделать с ее психикой.

– В этом нет ничего странного, – сказал Шелгрин, как бы защищаясь.

– Ну, как бы там ни было, но настоящая личность человека все-таки в его психике, а не в чертах лица или тела. Вы бесповоротно отвергли сравнительно простой путь изменения ее лица, но без малейших колебаний одобрили куда более глубокое вмешательство.

Сенатор не отвечал.

– Я подозреваю, – продолжал толстяк, – что вас не очень заботит "промывка мозгов", потому что интеллектуально она не похожа на своего отца. Ее политические взгляды, виды на будущее, цели, мнения, ее образ мышления, ее надежды, мечты, самая основа ее личности полностью отличаются от ваших. Более того, вам наплевать, сотрем ли мы все это. Сохранение физической оболочки Лизы – цвет ее волос, форма носа, челюстей и губ, пропорции ее тела – для вашего "я" куда важнее. Но сохранение той подлинной личности, называемой Лизой, той особенной индивидуальной структуры мозга, того уникального сочетания желаний, потребностей и намерений, так отличающихся от ваших собственных, – это вас не касается.

– Значит, вы считаете меня эгоистичным ублюдком? – произнес Шелгрин. – И что теперь? Что я, по-вашему, должен делать? Попытаться изменить ваше мнение обо мне? Просить прощения? Обещать, что больше так не буду? Что, черт вас побери, вы хотите от меня?

– Дорогой Том, позвольте мне так выразиться…

– Выражайтесь, как пожелаете.

– Я не думаю, что, когда их философия завоевала ваш ум, это было большой потерей для нашей стороны, – сказал толстяк. – И могу поспорить, что и средний капиталист не воспримет вас, как подарок.

– Если вы говорите все это к тому, чтобы сломить меня и заставить согласиться на пластическую операцию для моей дочери, то напрасно стараетесь. Давайте прекратим этот бесполезный разговор.

Петерсон негромко рассмеялся.

– У вас кожа, как у гиппопотама, дорогой Том. Вы непробиваемы.

Шелгрин ненавидел его.

Минуту или две они ехали молча.

Они ехали от пригорода к пригороду, минуя лесистые участки ландшафта и открытые поля, и только рассеянный свет на пологих холмах напоминал о дороге.

Обрывки облаков плыли высоко над головой, перпендикулярно дороге. Каждый раз, когда в небе вспыхивала молния, туман, застлавший землю, начинал резко светиться, как будто это был какой-то странный газ, используемый в лампах накаливания.

Наконец, толстяк произнес:

– Если мы попытаемся во второй раз вмешаться в память девушки, то могут возникнуть некоторые осложнения, и вам следует знать о них.

– Осложнения?

– Наш добрый доктор Ротенхаузен никогда не применял свое искусство дважды на одном и том же пациенте. Он сомневается.

– Сомневается насчет чего?

– В этот раз лечение может пойти не так успешно. Фактически, оно может плохо кончиться.

– Что вы имеете в виду? Что может случиться?

– Возможно, сумасшествие.

– Не шутите.

– Я не шучу, дорогой Том. Абсолютно, совершенно серьезен. У нее может приключиться буйное помешательство. Или она может стать невменяемой. Знаете, только сидит, тупо смотрит в пространство, "овощ", неспособный разговаривать или сам есть. А ведь все может кончиться и просто смертью.

Шелгрин долгое время задумчиво смотрел на толстяка и, наконец, произнес

– Нет, я не верю. Вы все это придумываете.

– Поверьте, это правда.

– Вы придумываете это, чтобы я боялся послать ее к Ротенхаузену. Тогда моим единственным выбором останется – позволить вам отправить ее домой, чего вы и желаете.

– Я с вами откровенен, дорогой Том. Ротенхаузен говорит, что ее шансы успешно выдержать лечение не очень велики – менее пятидесяти процентов.

– Вы лжете, – произнес Шелгрин, – но все равно, даже если это и так, я выбираю Ротенхаузена. Я отказываюсь, чтобы ее отослали в Россию. Лучше видеть ее мертвой.

– Может быть, – сказал Петерсон, – может быть, вы и увидите ее мертвой или хуже.

Дождь шел с такой силой и такой плотной стеной, что Гарри, шоферу толстяка, пришлось съехать с дороги. фары не могли пробить темноту дальше, чем на пятнадцать-двадцать шагов. Они припарковались на обочине дороги, на стоянке рядом с мусорными бачками и столиками для пикников. Гарри сказал, что дождь непременно кончится через минуту или две и тогда они смогут снова отправиться в путь. Толстяк сунул в рот еще один терпко-ромовый кружочек, оттер пальцы и прямо захрюкал от удовольствия, когда леденец начал таять на языке.

Воздух в салоне "Мерседеса" был спертый, влажный и душный. Окна начали запотевать.

Шум дождя был такой громкий, что сенатору пришлось повысить голос.

– Это был просто кошмар какой-то, когда мы тайно переправляли ее с Ямайки в Швейцарию.

– Я помню все это слишком хорошо, – сказал Петерсон.

– Как вы предполагаете вывезти ее из Японии и доставить к доктору Ротенхаузену?

– Она сама облегчает эту задачу. Они с Хантером собираются в Англию, чтобы исследовать дела Британско-Континентальной страховой ассоциации.

– Когда?

– Послезавтра. У нас есть план относительно их. Мы оставим кое-какие улики, которые они не смогут пропустить. Эти улики уведут их из Лондона прямо в Швейцарию. Мы наведем их на Ротенхаузена, а когда они найдут его, мы позволим ловушке захлопнуться.

– Вы говорите так уверенно…