Не слишком-то много шансов дешево постричься на выезде из Евротоннеля. Да чего уж там, отныне ваш переезд из Англии во Францию пройдет без сучка без задоринки, если только вы, например, не растафари, размахивающий косяком размером с багет, или не едете в автомобиле с колумбийскими номерами. Если нет, то ваше путешествие будет выглядеть примерно так: в любое время дня и ночи вы прибываете на терминал Черитон, покупаете билет в будке на въезде, пару раз махнув паспортом, проходите британскую и французскую таможни и закатываетесь на одну из двухуровневых платформ. Эти тридцать пять минут, за которые вы перенесетесь во Францию, будут аскетическим опытом: без сигарет, без бара, без бутиков, без магазинов беспошлинной торговли, ну разве что вам позволяется покинуть свое место и посетить один из туалетов, расположенных в каждом третьем вагоне. Это будет аскетическим опытом и в духовном смысле: судя по первым отчетам, там даже и уши-то не закладывает — то есть нет никаких напоминаний о том, где вы находитесь. Вы не увидите ни Белых Скал Дувра при отъезде, ни Бассен дю Паради в Гавани Кале по прибытии; да какое там, за все это время вы вообще ни разу не заметите воду. Затем вы вынырнете на французской сортировочной станции и, не повстречав ни единого служителя закона, рванете к автомагистрали и коттеджу, который вы арендовали на отпуск.

В 1981 году на открытии Хамбер Бридж была исполнена кантата на слова поэта Филипа Ларкина. В финальной строфе он описывал мост следующим образом:

Это то, что чувствуют или хотели бы чувствовать большинство людей. Grand projet должен вдохновлять, должен опьянять нас, чтобы мы заново переосмысливали наше место и цель в мире. Но, пожалуй, Тоннель под Ла-Маншем появился слишком поздно, чтобы годиться на эту роль. Вообразите, что было бы, если б его построили сто или более того лет назад, до того как Блерио перелетел Ла-Манш, до радио и телевидения. Тогда это было бы чудом: он мог бы даже изменить историю, а не просто соответствовать ей. Однако то, что нам сейчас досталось, — это наидерзновеннейший проект XIX века, реализованный ровно перед тем, как мы входим в XXI. Такое как бы удобство, нечто, за что следует испытывать благодарность, столь же впечатляющее, как прекрасный новый участок автострады. И все же когда-нибудь настанет тот далекий, возможно, химерический день, когда британцы наконец преодолеют свои запутанные и саморазрушительные чувства к французам, когда они решат, что несходство вовсе не означает — неполноценность, и когда сторонники «Малой Англии» [191], таблоидные журналисты и джоны-ганды, с сердцами, трепещущими от звучащего в них chanson, выстроятся в Фолкстоуне и проорут в зёв Тоннеля: «Лягушатники! Лягушатники! Лягушатники! К нам! К нам! К нам!»

Июнь 1994

14 июля общественно-политическая элита Британии съехалась в Вестминстерское аббатство на поминальную службу по лидеру лейбористов Джону Смиту. Послы иностранных государств, церковные иерархи, пара бывших премьер-министров и nomenklatura всех крупных политических партий: влажная фантазия ИРА, да и только. День выдался душный: экипажи карет «скорой помощи» и Британский Красный Крест были приведены в состояние боевой готовности на случай, если у кого-нибудь из пожилых политиков подкосятся ноги. Однако внутри Аббатства было нежарко, а когда заиграл Оркестр Граймторпских копей, воздух сделался совсем студеным. В английском духовом оркестре, который не наяривает разухабистое ламца-дрица-гоп-ца-ца, есть нечто необычное — нечто, навевающее грусть, пронзительную и возвышенную. Эти звуки — акустический эквивалент топких косогоров, фабричныхтруб и запаха сажи. Когда миссис Смит и трех ее дочерей подвели под перекрестие трансепта к их местам, оркестр исполнял «Нимрода» из элгаровских «Вариаций Энигмы». В выборе музыкального сопровождения присутствовала дополнительная политическая пикантность: консерваторы в ходе своей программы закрытия шахт добили и Граймторпскую Копь, так что все, что сейчас от нее остается, — это слабое эхо, ее оркестр.

Преждевременной кончине Смита предшествовал сердечный приступ, который он перенес пять лет назад, но тем не менее это событие застигло всех врасплох. Партийные лидеры, как дирижеры оркестров, обычно живут долго — можно подумать, что близость к власти действует на них, словно маточное молочко. Когда в прошлом мае в возрасте пятидесяти пяти лет умер Смит, не менее четырех предыдущих лейбористских лидеров, включая двух премьер-министров из юрских шестидесятых и семидесятых, по-прежнему благоденствовали. Пресса тори и та на все лады оплакивала покойного, причем ее дифирамбы тому самому человеку, которого на последних выборах она усердно размазывала по стенке, выглядели до некоторой степени экстравагантными. И то было не просто лицемерие, или хорошие манеры, или политическая хитрость (надувай мертвого противника, чтобы проще было втоптать в грязь тех, кто пока жив). Смерть политика, не успевшего войти в полную силу, вызывает особенно щемящее чувство. Без пяти минут лидер, который так и не сделался лидером, — это тот, кто никогда не обманывал наших ожиданий, как все остальные; его смерть дает нам мандат на идеализм, который мы переносим на покойного.

В эпитафиях Смита провозглашали чутким и страстным человеком, блистательно остроумным, любителем распотешить честную компанию, вечно первого у стойки бара в поезде на обратном пути в Шотландию после тяжелой недели в Парламенте. Большинство британцев абсолютно не подозревали ни о чем подобном, поскольку он всегда производил впечатление нахохленного филина, человека в футляре, главной стратегией которого, судя по всему, было удерживать лейбористскую партию от ссор по пустякам и выжидать, пока Тори сами выгрызут друг другу нутро. Он казался умнее, чем Джон Мэйджор, но в целом не более захватывающим: вы бы, наверно, не удивились, если бы обнаружили мистера Мэйджора в окошечке своего местного банка, на выдаче десятифунтовых банкнот, а — в обшитом панелями заднем кабинетике — мистера Смита нахмурившим брови из-за вашего овердрафта. Оказалось, эта суровость на публике была напускной. Жена одного лейбористского члена парламента, про которую известно, что она на дух не переносит зануд, уверяла меня, что «Джон был очень, очень забавным. Если ты знал, что он тоже будет в гостях, это гарантировало — скучать точно не придется». Так почему же, спросил я ее, тогда как большинство политиков скорее стараются показаться более занятными, чем они есть на самом деле, Смит выбрал столь необычную и хамелеонскую линию поведения? «Он решил не демонстрировать свое остроумие на публике, — ответила она, — из-за Киннока и чтобы не выглядеть легкомысленным». Может статься, в этом и был кое-какой резон: здесь юмор и непосредственность — удел выработавших свой, ресурс заднескамеечников, упустивших свои шансы на реальную власть, тогда как в верхних эшелонах все должно звучать так, будто одновременно копии в трех экземплярах направлены во все инстанции, а каждая буковка проверена-перепроверена имиджмейкерами и политтехнологами. Нил Киннок, предшественник Джона Смита на посту лидера, однажды во время Фолклендской войны ненароком вляпался в неприятность. Он участвовал в каком-то ток-шоу, и кто-то из аудитории сказал ему, что как политик миссис Тэтчер продемонстрировала, что «на нее где сядешь, там и слезешь». Он ответил: «Жаль, что ради того, чтоб доказать это, другие должны гробиться в Гуз-Грин». В тех обстоятельствах это был превосходный ответ — забористый, сердитый и уместный, — однако затем оказалось, что его сочли политически недопустимым, и очень скоро мистер Киннок рассылал фолклендским вдовам разъяснительные письма с извинениями. Едва ли Джон Смит мог сделать промахи такого рода: шотландский юрист, пресвитерианец, не смущавший ни английскую глубинку, ни Сити, он был преимущественно человеком, которому можно было доверить везти патроны.