Вопрос для них [Западных держав] состоит не в том, чтобы защитить конкретное лицо, для них дело принципа — поддержать антиисламское течение, исподтишка направляемое теми институциями — принадлежащими сионизму, Британии и США, — которые, по невежеству и опрометчивости, вступили в комфронтацию с исламским миром…

Бог возжелал, чтобы эта нечестивая книга, «Сатанинские стихи», была издана сейчас, чтобы мир тщеславия, высокомерия и варварства обнажил свое истинное лицо, издавна враждебное исламу; чтобы мы воспрепятствовали наконец тому, что по своему простодушию списывали на глупость, скверное управление и недостаток опыта; чтобы мы полностью осознали, что этот вопрос — не наша ошибка, но часть происков Мирового Шайтана, направленных на истребление ислама и мусульман. Иначе говоря, вопрос Салмана Рушди не представлял бы для них такой важности, если бы прежде всего это не был вопрос о сионизме и высокомерии.

* * *

Если бы случай Рушди имел отношение исключительно к литературе, что можно было бы сказать о нем? Запутанный, мелодраматичный, жестокий и определенно испытывающий дефицит шуток — хотя попадание вице-президента Куэйла [171]в мир Эдмунда Уилсона и Лайонела Триллинга [172]было кунштюком из перворазрядных. В принципе придраться тут не к чему; но — в том случае, если мы предпочитаем традиционный нарратив — можно было бы пожаловаться на разного рода постмодернистские выкрутасы и отступления, в которых можно увязнуть по уши. Особенно все это ударило по английским читателям, и в течение последних пяти лет они, похоже, не всегда могли сосредоточиться на центральном сюжете. Еще где бы то ни было на Западе с основными темами все было понятно: свобода выражения и религиозный (или государственный) терроризм. В Британии, на местный вкус, тут было чересчур много побочных сюжетов: меньшинства, их права, уязвимость и лидеры; предвыборные кампании и страх членов парламента лишиться своих мест; торговля и потенциальные потери иностранных клиентов; расизм и антифашизм; отсутствие политических мускулов у интеллигенции; осуждение жертв (замаскированное под хрестоматийный вопрос «Герой или Анти-Герой?»); и, наконец, вечная надежда уставшего народа, что когда-нибудь все это закончится и наступит мир. Время от времени на протяжении последних пяти лет, по мере того как история завихрялась и вилась, словно пыльная буря, английскому читателю приходилось как следует встряхивать головой и говорить: минуточку — вы не против, если мы вернемся к началу? Нельзя ли нам вернуться к одному-единственному сюжетному повороту: чудовищной идее о том, что человек, британский подданный, волен издать здесь роман, не совершая по британским законам никаких признаков оскорбления, и, однако ж, быть вынужденным скрываться и круглые сутки находиться под защитой Специальной службы [173]— и все это потому, что некая отдаленная страна издала экстерриториальную директиву об убийстве? Будьте любезны, к этому нельзя ли вернуться?

И вот когда мы возвращаемся, когда мы перелистываем книгу к первой главе, изумительным кажется прежде всего отсутствие возмущения в правительственных кругах по поводу этого не имеющего исторических прецедентов события. Когда фатва была объявлена, министерство иностранных дел вызвало поверенного в делах, многозначительно принятого «всего лишь заместителем министра», и сказало ему, что смертный приговор был «абсолютно неприемлемым». Как написал в свое время колумнист Саймон Дженкинс, которого не заподозришь в салонном либеральничаньи: «Я прихожу к выводу, что это довольно серьезно, выше, по шкале Рихтера, чем «сожаление», и далеко позади оставляющее «обеспокоенность».'«Обеспокоенность», если помните, — это то, что министерство иностранных дел и мы с вами чувствовали, когда иракцы травили газом курдов». Возмущение с самого начала оставили иранцам; равно как и принципы.

Официальная британская позиция почти полностью была реагирующей; а собственно реакцией была примиренческая инертность. Вот, к примеру, что проблеял на «Зарубежном вещании Би-би-си» трясущийся от страха Джеффри Хау, в тот момент министр иностранных дел: «Я особенно подчеркиваю, что мы защищаем право свободы слова не потому, что нам нравится эта книга, или потому, что мы согласны с ней. Британское правительство, британский народ не испытывают к этой книге ни малейшей симпатии. Она в высшей степени критична и оскорбительна по отношению к нам. Британия в ней сравнивается с гитлеровской Германией». Ничего такого, разумеется, там нет и в помине, и когда я разговаривал с Рушди после оксфордских чтений, он предположил, что мог бы после таких высказываний провести недурной денек в суде, занимающемся исками о моральном ущербе, — если бы у него и без того не было других забот по горло. Что, однако ж, в самом деле застревает в горле, так это слова «британское правительство, британский народ». Что-то я не припоминаю референдума или даже опроса общественного мнения по поводу литературных достоинств «Сатанинских стихов» в начале 1989-го, хотя к тому времени они выиграли премию Уитбред за лучший роман года и попати в шорт-лист Букеровской премии.

Вскоре после того как была обнародована фатва, Джеффри Хау поехал в Брюссель на совещание с европейскими коллегами, где неожиданно для себя столкнулся с тем, что его попинывают за излишнюю бесхребетность и определенную половинчатость позиции поданному вопросу. Великобритания, признали впоследствии «дипломатические источники», была не готова к рвению Франции и Западной Германии по этому делу, и Хау обнаружил, что его охватил «стихийный подъем чувств, что нужно было договориться о чем-то более жестком». Это «нечто более жесткое» было отозвание послов европейских стран из Тегерана и высылка иранского поверенного в делах в Лондоне. После чего, на протяжении следующих четырех лет, официальная Британия напоминала дрыхнущего на солнцепеке борова, не обращающего внимания на картошку, которую в него то и дело швыряли. Смертный приговор и поощрительный приз; многократное подтверждение приговора; увеличение вознаграждения; гротескное прибавление командировочных плюс к вознаграждению (представьте себе пререкания в финансовом отделе в Эсфахане: «Пять ночей в «Дорчестере» [174]? Три ракетные установки?»); вид и речи отечественных мусульманских лидеров, подстрекающих к убийству Рушди; автогол террориста, усевшегося в паддингтонской гостинице на собственную бомбу; депортация иранских студентов, подозреваемых в организации покушения на убийство; высылка служащих иранского посольства по той же причине; дипломатичная приостановка процесса над иранцами за поджоги и использование зажигательных бомб, несмотря на улики, которые судья назвал «чудовищными»; и наконец, совсем уж фарсовое, увеличение стоимости въездной визы в Иран для британских граждан на 3600 процентов. В последние пять лет дипломатические отношения между двумя странами были официально разорваны и официально восстановлены — разорваны иранцами, восстановлены англичанами.

Британия — торговая страна второй гильдии с воспоминаниями о великом богатстве и опасением перед будущей бедностью: последний доклад Европейской Комиссии разместил нас по показателю среднего валового внутреннего продукта на душу населения на восьмом месте среди двенадцати членов Союза (от нас отстали только Испания, Ирландия, Португалия и Греция). Еще мы пользовались репутацией гавани для вольнодумцев: Вольтер и Золя оба получили убежище здесь, когда во Франции для них запахло жареным. Но, наверно, принципы лучше сочетаются либо с явным богатством, либо с бедностью. Если бы Рушди убили, для британского правительства это был бы, разумеется, позор позором; так что ему срочно выделили защиту Специальной службы. Но после этого, на протяжении первых четырех лет из последних пяти, правительство клевало носом. Сначала у них было одно очень хорошее оправдание, или по крайней мере нечто такое, что можно было разыграть в качестве оправдания: факт наличия британских заложников в Ливане. Сами иранцы никогда официально не устанавливали взаимосвязь этих двух случаев (и, если б хотели, им не составило бы труда найти ее: выдайте нам Рушди или мы почикаем заложников). Но это не повлияло на конфликт: то было время подмигиваний, знаков бровью и если-вы-знаете-что-мы-знаем. Рушди приказали помалкивать в тряпочку: не раскачивайте лодку, а не то по вашей милости убьют Терри Уэйта. Этот шантаж, или мудрый дипломатичный стимул, сработал: например, запланированное массовое пикетирование у Сентрал-Холл в Вестминстере в тысячный день фатвы министерство иностранных дел сочло политически провокационным и принудительно урезало мероприятие до магазинных чтений. По словам самого Рушди: «Пока Терри Уэйта не освободили, я был чем-то вроде заложника заложников». Наконец, в один прекрасный день последний из пленников получил свободу. Ага, спросил я Рушди, и в этот момент, надо полагать, министерство иностранных дел подъехало к вам с благодарностями и предложениями новых решений? «Нет, это мы к ним подъехали». «Но вы, — педантично дожимал я, — дали им время сделать первый шаг?» «В общем, да, — ответил он с усмешкой, в которой не чувствовалось излишнего доверия. — Уж они-то, в конце концов, знали, где меня найти».