Явившись на Шестнадцатую партию — отрыв Каспарова в этот момент составлял шесть чистых очков, и ему нужно было всего лишь три ничьи, чтобы сохранить титул, — я случайно наткнулся на одного из аксакалов местной игровой площадки — профессора Натана Дивинского, человека добродушного и острого на язык. Он президент Канадской Шахматной Федерации (и, помимо прочих своих достижений, однажды был женат на канадском премьер-министре Ким Кэмпбелл). Я заметил, что состязание, может статься, закончится на этой неделе.

«Так оно закончилось уже шесть недель как», — отвечал он. А как ему идея, чтобы после того, как с чемпионским титулом все устаканится, они сыграли бы пару демонстрационных партий — шутки ради?

«Так они и играли шутки ради, с самого начала». Этот заокеанский наблюдатель, просидев много дней за гроссмейстерским столом, признался, что разочарован чрезвычайно пристрастным отношением местных аналитиков, которые ни о чем другом, кроме «Найджел то, Найджелсе», говорить не желают. В конце-то концов здесь была редкая привилегия наблюдать в действии сильнейшего игрока за всю историю игры: «Когдатанцевал Нижинский, никого не волновало, кто была балерина». В частности, он сослался на ход конем в Пятнадцатой партии (21 Nf4) — ключевой ее момент, по словам самого Каспарова. Компашка за столом пропустила это замечание мимо ушей. В качестве дополнительного доказательства британской островной замкнутости Дивински продемонстрировал новостную заметку в сегодняшней Times. Одному англичанину только что присудили Нобелевскую премию, совместно с американцем. Газета опубликовала фотографию англичанина, обрисовала его карьеру, взяла интервью у его ручной крысы — и даже не упомянула имени американца.

Не в бровь, а в глаз (хотя не факт, что британская замкнутость ужаснее, например, французского шовинизма или американского изоляционизма — каждая нация имеет то абстрактное существительное, которого заслуживает). В оправдание англичан я могу лишь сказать, что манера плевать на весь прочий мир с высокой колокольни чрезвычайно редко достигает апогея, как здесь, и сослаться на свойственный всем газетчикам мира грех пускать пыль в глаза. Позже приходит на ум еще одно объяснение. Если вы игрок высокого ранга — и вам даже приходилось, может быть, играть с Шортом, — не слишком трудно, надо полагать, представить себя на его месте: борющимся за титул и старающимся найти достойный ответ гестаповским стратегиям Каспарова. Гораздо труднее — а то и вовсе невозможно — залезть в голову к чемпиону. Идеи Газзы не раз ставили в тупик стол гроссмейстеров и синклит комментаторов, и они испытывали перед его шахматным мозгом благоговейный трепет. О разнице отношения к игрокам в тот день можно было судить по двум репликам из комментаторской кабинки Театра Савой. Первый телеаналитик упомянул «привычку Найджела раздумывать по три часа, а потом играть ход, который напрашивался сам собой» (каковой привычке он и остался верен в этот раз, надлежащим образом). Вторая, откровенная и сердитая, относилась к Каспарову: «Все-таки действует на нервы, когда он мгновенно видит больше, чем мы — за четверть часа».

Однако в Шестнадцатой партии, к всеобщему удивлению, праздник настал на улице бригады «Найджел то, Найджел се». Раз в жизни балерина прыгнула выше, чем Нижинский. Еще более удивительными были обстоятельства этого скачка. У Шорта были белые, и он играл одну из самых беззубых своих партий против обычной Сицилийской Каспарова. (Позже выяснилось, что кандидат в чемпионы подхватил простуду и не чувствовал себя в состоянии играть иначе как piano.) После восемнадцати или двадцати ходов Гроссмейстерская Гостиная объявила, что партия — такая же тоска смертная, как и прочие: Спилман, проходя мимо моей доски, за которой я сидел в компании Колина Крауча, снес по дороге пару фигур и сказал как отрезал: позиция, мол, дело дохлое. Чтобы развеяться — раз уж игра все равно побила все рекорды скучности, — я направился к Савою. В тот момент, как я устраивался в кресле, Шорт предложил размен ферзями, и наушники возопили: «О Найджел, это ведь такой убогий ход».

В комментаторской кабинке царила та шаловливая атмосфера, которая возникает, когда все чуют скорый конец и украдкой поглядывают на часы. Кейти Форбс пустилась в рассуждения о неуклюжей позе Шорта, интересуясь, не связана ли она с тем, что никто не напомнил ему пописать перед игрой. Мы все ждали, что вот-вот отвалятся ферзи и наступит вымученная ничья. Позже Шорт дал два отчасти различавшихся объяснения, почему этого не случилось. На пресс-конференции он сказал: «Мне было чуточку стыдно предложить ничью, и я думаю, ему тоже было слишком стыдно». Позже он заявил, что «мне было слишком лень предлагать ничью, да и ему тоже». При том, что судьба первенства фактически была решена и оба игрока в настоящее время были бизнес - партнерами, популяризующими спорт, стыд был более вероятным мотивом. Кроме того, был там, наверно, и подтекст, о котором не принято говорить вслух, когда королевы-соперницы уставились друг на друга, ожидая предложения о совместном совершении самоубийства. «Давай предложи ничью ты. Нет, ты предложи. После тебя, Бим. Нет, ты первый, Бом. Яне собираюсь брать на себя ответственность. Ну же, у тебя ведь на шесть очков меньше, это тебе следует что - то сделать». Каспаров, который, такое ощущение, играл уже чуть ли не по инерции, в какой-то момент вяло передвинул своего слона на а8, вроде как намереваясь атаковать. Комментаторская команда интерпретировала Ва8 следующим образом: «Да не стану я тебе предлагать ничью, свинтус ты эдакий английский» — вот что он говорит этим ходом».

Директор турнира в Линаресе, чтобы избежать быстрых, вызывающих раздражение широкой публики ничьих, принуждает соперников играть не менее сорока ходов за предварительно оговоренное количество времени. Одним из результатом этого становится то, что позиции, ни к чему, кроме ничьей, кажется, не располагающие, могут ожить заново, как костер, Который ты вроде бы окончательно притушил, завалив его курганом из волглой листвы. И вдруг появляется тонкий завиток дыма, и затем, еще до того, как поймешь, в чем дело, тревожное похрустывание. Именно это и произошло в Шестнадцатой партии. Шорт отказался от идеи размена ферзями и чего-то мутил с конем со стороны королевы, пока Каспаров надменно вывел свою королеву в центр доски. И вот что-то такое зашевелилось, не только на стороне ферзя, но и также на стороне короля и в центре. Всего за несколько ходов огромный язычище пламени вырвался из каспаровской позиции, от которой вдруг остались одни угли. Чемпион протянул Шорту руку для рукопожатия, отказался от немедленной аутопсии и с достоинством удалился. Это было первое его поражение за восемнадцать месяцев. Шорт принял аплодисменты, достойные примадонны, совсем не по-оперному — подняв ненапряженный, полусжатый кулак (странно, по-английски, очень похоже на приветствие Гленды Джексон, выигравшей парламентские выборы), и затем исчез, словно сквозь землю провалился. Поскольку это был театр, зрители пытались настоять на втором выходе из занавеса; но шахматам пока еще далеко до подобной драматичности.

Впоследствии, на своей победной пресс-конференции, Шорт был трогательно скромен и демонстрировал сдержанность человека, знающего, что его ждет в перспективе. Каким был самый сильный его ход? «По-моему, я довольно-таки недурно отыграл середину партии». (Вот оно, это преуменьшающее британско-английское «довольно-таки».) Он сознался, что был, «можно сказать, потрясен» своим проигрышем в предыдущей партии и поэтому «не хотел предпринимать никаких радикальных шагов». Он признал, что после семилетнего перерыва почти «забыл, как это — нанести поражение Каспарову», и осторожно противопоставил свой собственный стиль стилю Карпова, который склонен был играть «как вегетарианец против сицилийца». Эмоциональная реакция на победу запоздала. Позднее Доминик Лоусон описывал умилительное поведение Найджела за обеденным столом в тот вечер: «Он то и дело вскакивал из-за стола, чуть ли не после каждого куска, и стискивал кулаки перед грудью, как футболист после победного гола. «Ву! Ву!»