Ален Герро со своей стороны хорошо показал [98], что эта перемена подхода к монетным ценностям распространяется и на установление цен. «Справедливая цена», соответствовавшая представлениям церкви, имела три характеристики. Первая: она определялась на местах, о чем говорил, например, в XIII в. богослов Александр Гэльский.
Справедливая цена — это цена, употребительная в данном месте. Вторая — это стабильный и сообразный с общим благом характер цен в торговых операциях. Это, как верно подчеркивает Ален Герро, «полная противоположность тому, что обычно понимают под понятием конкуренции и свободных колебаний предложения и спроса». Третья — это ориентация на caritas.Ален Герро подчеркивает, что у всех великих богословов XIII в., Гильома Овернского, Бонавентуры и Фомы Аквинского, понятие справедливой цены, соотнесенной с justicia,основано, как и последняя, на caritas.
Вследствие этих соображений, собранных воедино, применительно к средним векам до конца XV в. о капитализме или даже протокапитализме говорить нельзя. Только в XVI в. появились элементы, которые вновь обнаружатся при капитализме, — изобилие драгоценных металлов, поступавших из Америки с XVI в., прочное укоренение биржи, то есть «организованного публичного рынка, где осуществляются сделки с ценностями, товарами или услугами», согласно «Культурному словарю» [99].
Но в том же словаре Ален Рей справедливо отмечает: «В Западной Европе перемена совершилась к концу XVIII в.», приводя поясняющую цитату из «Философической истории» автора эпохи Просвещения Гийома Томаса Рейналя (1770, т. III, 1). То есть, несмотря на значительные новации XVI и XVII вв., как я в общем виде пытался показать в книге под названием «Долгое средневековье» [100], — для сферы, которую мы сегодня называем деньгами, тоже можно говорить о долгом средневековье, продлившемся до XVIII в., до эпохи, когда появилось и понятие экономики.
Должен указать, что идеи, которые я высказал здесь и которые в основном разделяю, появились в виде, порой доведенном до крайности и даже с перехлестом, в очень оригинальном произведении, из-за которого пролито немало чернил, — в работе современного испанского антрополога Бартоломе Клаверо «Антидора: Католическая антропология экономики нового времени», вышедшей в Милане в 1991 г. и в переводе на французский в Париже в 1996 г. с моим предисловием [101]. Исследование Клаверо касается XVI-XVIII вв., но содержит важное вступление, посвященное средним векам, и исходная точка размышлений автора — средневековое ростовщичество. По мнению Клаверо, все историки средневекового ростовщичества и его ментального и практического контекста пошли неправильными путями. Они исходили из современного мира, из его феноменов, из его концепций, из его словаря и переносили их в средневековье, где те были неизвестны, не работали и ничего не объясняли. Они находились под властью анахронизмов и, в частности, под чарами капитализма, и именно последние, а не фатальное пришествие экономического мышления и экономической практики, воспринимались этими историками как магнит, влекущий средневековых людей к тому, что мы называем экономикой. Клаверо опирался на нескольких экономистов. Прежде всего, и в этом я с ним схожусь, на Поланьи, а также на Бернарда Гротуйзена, на Э. П. Томпсона и отчасти на Макса Вебера. Если экономики в средние века для Клаверо не существовало, то и право в общественном устройстве занимало не первое место. Выше стояли милосердие, дружба, то есть «взаимное благорасположение», и справедливость, но милосердие предшествовало справедливости. В феодальном мире понятие bénéfice поначалу было каноническим [бенефиций], а по мере исторического развития стало банковским [прибыль], но сам банк в средние века, по Клаверо, был «пограничной практикой». Слово antidora, которым по-гречески называют прибыль, означает «обмен ценностями» и происходит из Библии, где применяется к отношениям между человеческим обществом и Богом. Клаверо дословно говорит, что «экономики не существует», и уточняет: «Но только экономика милосердия». В этой системе единственным событием, которое можно сравнить с сегодняшними, были банкротства, и действительно, большинство заведений, называвшихся в средние века банками, потерпели крах. Что касается денег или, скорей, монеты, то «денежные средства ставились на службу творению блага, представлявшему собой проявление милосердия». Для меня самым интересным в очерке Клаверо, несомненно, оказалось осуждение огромного большинства наших современников, включая историков, которые неспособны признать, что люди прошлого отличались от нас. Важнейший урок, который можно вынести из изучения денег в средневековье, — роковая роль анахронизмов в историографии.
Я был рад найти свои основные мысли в работах современного экономиста, сумевшего показать, что «средние века нельзя считать стартовой эпохой капитализма», и добавившего: «Ведь только в 1609 г. в Голландии Стевин заказал баланс, и он стал первым экономистом, занявшимся рационализацией такого рода» [102].
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Согласно Карлу Поланьи, экономика в западном обществе до XVIII в. не имела специфического характера. По его мнению, она была встроена ( embedded) в лабиринт социальных отношений [103]. Думаю, что это положение справедливо и для концепций средневековья, среди которых не было места понятию «экономика», кроме понятия домашней хозяйственности, унаследованного от Аристотеля, и в данном очерке я постарался показать, что то же можно сказать и о деньгах. Смысл, который тогда придавали слову «деньги», определить трудно. Альбер Ригодьер, как я уже отмечал во вступлении, очень хорошо сказал: когда кто-то хочет дать деньгам определение, оно всегда ускользает. Основные словари свидетельствуют о таких же затруднениях при попытке дать точное определение: «Всевозможные монеты и в расширительном смысле то, что представляют собой эти монеты, — капитал, фонды, состояние, средства, наличные, доход, ресурсы, богатство, не говоря о многочисленных разговорных выражениях: “зерно”, “щавель”...» ( Le nouveau petit Robertdictionnaire alphabétique et analogique de la langue française. Texte remanié et amplifié sous la dir. de Josette Rey-Debove et Alain Rey. Paris: Dictionnaires Le Robert, 2003).
Отсутствие понятия денег в средневековье следует соотнести с отсутствием не только специфической сферы экономики, но даже экономических положений и теорий, и историки, приписывающие экономическое мышление богословам-схоластам или нищенствующим орденам, в частности францисканцам, впадают в анахронизм. Люди средневековья в большинстве сфер индивидуальной и коллективной жизни вели себя по преимуществу так, что кажутся нам чужаками и вынуждают современного историка рассматривать их труд с точки зрения антропологии. Эта «экзотичность» образа средних веков особо ощутима в сфере денег. Представление как о чем-то едином, которое мы имеем о ней сегодня, для средневековья надо заменить реальностью — понятием множества монет, чеканка, использование и обращение которых действительно испытали в тот период существенный рост. Нам трудно его измерить из-за отсутствия достаточного количества численных источников до XIV в., и часто мы не знаем, какие монеты имеются в виду в конкретном источнике — металлические или счетные.
Благодаря подъему, понимаемому в таком смысле, деньги проникали также в институты и практики того, что называют феодализмом, особенно с XII в., в течение того, что Марк Блок определил как второй феодальный век. Противопоставление денег и феодализма не соответствует исторической реальности. Эволюция всей социальной жизни в средневековье сопровождалась развитием монеты. Связанные с городами, деньги тем не менее имели довольно широкое хождение и в деревне. Им пошел на пользу подъем торговли, и это одна из причин, объясняющих значение, которое в этой сфере приобрели итальянцы, в том числе и в Северной Европе. Развитие использования денег в средние века было также связано с формированием княжеской и королевской администрации, потребности которой в доходах привели к более или менее успешному созданию налоговой системы для сбора податей в монетной форме. Если присутствие в жизни денег как увеличение числа монет в средние века росло, то заменять их другими средствами обмена или оплаты, как переводной вексель или рента, стали поздно, с XIV в., и в ограниченном объеме. К тому же продолжали существовать разные виды тезаврации, не только в форме слитков, но также и прежде всего в форме сокровищ и произведений золотых и серебряных дел мастеров, даже если к концу средневековья эта практика, похоже, стала утрачивать популярность.
