Умение сохранять на лице невозмутимое выражение вполне устраивало меня большую часть жизни. Но в последние годы я понял, чем расплачиваюсь за это. Со временем способность испытывать сильные эмоции ослабла. Я заметил это, когда умерла моя мать. На похоронах я вдруг обнаружил, что мне нужно сделать над собой усилие, чтобы вызвать скорбь. Я превратился в «совершенно непроницаемого азиата».

А вот лицо Далай Ламы отражает все его переживания. Это замечают многие, включая Пола Экмана, профессора психологии, ведущего в мире эксперта по физиогномике.

Экман — знаток человеческих лиц. За последние сорок лет он изучил их в мельчайших подробностях. В результате своих исследований Экман составил каталог лицевых мышц и описал их непроизвольные сокращения и растяжения, выделив приблизительно 7000 различных выражений. Самые яркие он соотнес с их эмоциональным значением. В результате Экман сделался лучшим человеком-детектором лжи. После взрывов в Центре Международной Торговли 11 сентября специальная антитеррористическая группа ФБР—ЦРУ наняла Экмана консультантом, способным обнаружить ложь в ответах подозреваемых. Он учил агентов приглядываться к самым незначительным изменениям выражения лица — например, мелкие сокращения подбровной мышцы — frontalis pars medialis — являются признаком печали.

Впервые Экман встретился с Далай Ламой в марте 2000 года в Дхарамсале на Восьмой конференции «Разум и жизнь», проводимой совместно буддистами и западными учеными. Конференция была посвящена разрушительным эмоциям. За пять дней, насыщенных до предела событиями, Экману представилось множество возможностей понаблюдать за главой Тибета. После чего он с восхищением отметил, что еще ни разу за все годы, что он изучает лица, не видел ничего подобного. Лицевые мускулы Далай Ламы настолько подвижны и гибки, что создается впечатление, будто они принадлежат двадцатилетнему.

Откуда такое удивительное несоответствие? Экман считает, что понял, в чем тут дело: Далай Лама пользуется лицевыми мускулами более энергично, чем любой другой известный Экману человек. Кроме того, в том, как Далай Лама выражает свои эмоции, присутствует особая точность — смешанные реакции встречаются редко. Когда Далай Лама  счастлив  —  он  счастлив  на  сто  процентов.  Никакие  другие  чувства  не примешиваются к счастью.

Лицо Далай Ламы поразило Экмана и по другой причине. Среди всех лиц, которые перевидал Экман за десятилетия исследований, только у малышей, да и то далеко не у всех, были такие же бесхитростные лица, как у главы Тибета. Как и дети, Далай Лама искренне демонстрирует свои эмоции. Он не стыдится своих чувств; не видит никакой причины стесняться или скрывать их. Во время конференции наблюдатель из Калифорнии рассказал Далай Ламе, что в Дхарамсале умер малыш, которого укусила бешеная собака. Все присутствующие обратили внимание на выражение глубокой скорби на лице тибетца. Для Экмана это стало откровением. У него не было ни малейших сомнений в том, что Далай Лама ощутил потерю так остро, будто происшедшее касалось его собственного ребенка. Но Экмана поразило и то, что это выражение горя сохранялось очень недолго. Прошло всего несколько мгновений, и признаки скорби исчезли с лица. Точно так же Далай Лама от души смеется над чем-нибудь забавным, а через несколько секунд демонстрирует самую глубокую сосредоточенность. Он не слишком привязан к вещам, тем более к собственным эмоциям.

Наблюдая за медитацией Далай Ламы, я сумел просидеть в жалком подобии позы лотоса целых пять минут, пока боль в напряженных суставах не стала невыносимой. Тогда я встал на колени и начал возиться с видеокамерой: сделал панораму одной стены, захватив разноцветные древние тибетские свитки и изящные статуэтки, а потом снова навел объектив на Далай Ламу. У меня никак не получалось усидеть на месте, сохраняя такое же спокойствие, как и он. Полнейшая безмятежность, царившая вокруг, на меня почему-то не действовала. Несмотря на мощные волны медитативного блаженства, действительно исходившие от Далай Ламы, я мог думать только о ноющей боли в сухожилиях, соединяющих таз и правое бедро.

И вдруг краем глаза я кое-что заметил. На противоположной стороне комнаты, наполовину скрытая бронзовыми статуэтками и вазой со свежесрезанными цветами, стояла маленькая фотография в темно-зеленой рамке. Пожалуй, то была единственная фотография в комнате среди множества произведений искусства и древних священных книг.

Но дело не только в этом — то была принадлежавшая мне фотография. Или, точнее, она была моей, пока я не отдал ее Далай Ламе несколько месяцев назад. Я сделал этот снимок в Тибете в 1985 году.

На нем — два монаха в красных одеждах перегнулись через парапет на крыше монастыря, разглядывая что-то, происходящее внизу. Снимок сделан с такого ракурса, что монахи видны только со спины. Они так сильно перегнулись через парапет, что, кажется, еще чуть-чуть — и сорвутся вниз. Вдалеке — гряда низких холмов.

Прекрасный снимок: роскошный, насыщенный красный их одежд получился настолько реальным, что кажется, протяни руку — коснешься и почувствуешь запах шерстяной ткани. А еще светло-коричневый пятнистый лунный ландшафт Тибетского плато; округлые холмы, слегка припорошенные тонким слоем только что выпавшего голубоватого снега, который делает все укромные уголки и даже трещинки отчетливо рельефными. Справа — несколько высоких темно-зеленых деревьев — знаменитые священные можжевеловые деревья монастыря Ретинг.

Из тысяч снимков, которые я сделал в середине восьмидесятых, когда разыскивал и описывал священные места Тибета, этот — мой любимый. Не могу точно сказать почему. Существует множество других, которые произвели бы большее впечатление на случайного зрителя. Есть даже несколько таких, которые могли бы претендовать на приз «National Geographic» в номинации «Тибет». Но почти два десятилетия именно эту фотографию двух монахов я держал в изголовье своей кровати. Возможно, из-за подчеркнутой небрежности, с  какой  эти  двое  облокотились  на  парапет.  Насколько  же  искренняя  и  беззаботная непосредственность тибетцев отлична от моего отношения к людям и вещам!

Когда я отдавал вставленную в рамку фотографию Далай Ламе, я заметил, что она не произвела на него особого впечатления. Едва скользнув по ней взглядом, Далай Лама передал ее Тэндзину Таклхе. Он получает много подарков и почти всегда передает их секретарю для хранения. Нет, он ценит подобные жесты, просто слишком мало привязан к вещам, не важно, красивым или нет.

Но потом Далай Лама поинтересовался:

— Что это за место?

— Это монастырь Ретинг, Ваше Святейшество, — ответил я.

— Ретинг? — удивился он. — Я был там в 1956 году.

Он выхватил фотографию у пораженного Тэндзина и всмотрелся в нее.

— Ретинг. Я прекрасно его помню. Я почувствовал тогда особое родство с ним.

— Из множества отснятых в Тибете снимков я всегда держал при себе именно этот, — сказал я.

— Ну, значит, мы оба испытываем к Ретингу особые чувства, — сказал Далай Лама. — Попав туда, я ощутил глубокое волнение. Не знаю почему, но я почувствовал какую-то особую связь с этим местом. С тех пор я часто мечтаю построить в Ретинге келью и провести там остаток своей жизни.

Я полагал, что фотография будет храниться в какой-нибудь огромной кладовой для сокровищ, заваленной всевозможными подарками и сувенирами, полученными Далай Ламой за эти годы. А потому несказанно изумился, увидев свою фотографию здесь.

От Тэндзина не укрылось, что я уставился на снимок. Он широко улыбнулся мне. Руки его продолжали лежать на коленях, но я заметил, как он поднял большой палец.

Да, я был тронут и более чем горд: ведь моя фотография стоит в комнате для медитаций, так близко к Далай Ламе. Хотелось верить, что он поставил ее здесь потому, что испытывает некую слабость ко мне. Но я понимал, что, скорее всего, дело не в этом, а в том, что в его сердце особое место занимает монастырь Ретинг.

Снаружи посветлело; защебетали птицы. Я увидел, что внизу, в долине Кангра, туман уже поредел.