— Как вы развиваете способность к прощению? — спросил я.

— Прежде всего, основываясь на личном опыте, я думаю о других, включая моих так называемых врагов. Они ведь люди — такие же люди, как и все. У них есть такое же право достигнуть счастья и избежать страданий. Красоту, свежесть, улыбки любят все. А преступления и кровопролитие не любит никто. Теперь второе. Мое будущее связано с другими людьми, и с врагами тоже; а мои интересы связаны с их интересами. Например, моя страна и мой народ очень прочно связаны с китайцами. Наше будущее в большой мере зависит от них. Забота о них в конечном счете выливается в заботу о нас.

— Но что лично вы чувствуете по отношению к китайцам? — спросил я Далай Ламу. — Возможно, были какие-нибудь личные драмы, связанные с китайским вторжением и затронувшие непосредственно вас?

— Непосредственно меня? Да нет, в общем, не было. Но когда я услышал, например, от одного тибетца, который сидел в китайской тюрьме... Он еще жив, теперь живет в Непале. Он рассказал мне, что в той тюрьме сидел тибетский мальчик. — Далай Лама изменил позу — опершись на подлокотники, он переместился на край широкого кресла. — Мальчику было шестнадцать; согласно китайской конституции, он не достиг возраста, с которого предусмотрена ответственность за преступления. Но он сидел в тюрьме: его должны были скоро казнить, поскольку отец мальчика сражался против китайцев. Однажды вошли китайские солдаты с оружием.

Один из офицеров нашел в углу железный прут и избил им мальчика, отец которого убил нескольких солдат этого офицера. Из мести, удовольствия ради, офицер бьет железным прутом юношу, которому все равно предстоит умереть. Когда я услышал это... — Далай Лама закрыл лицо руками. — Я заплакал.

Меня тронула эта трагическая история: каким жестоким может быть взрослый человек по отношению к молодому и ни в чем не повинному! Но главным чувством в тот момент был стыд. Я был отвратителен сам себе и чувствовал себя виновным — чуть ли не соучастником. Как и другие китайцы, которых я знаю, я склонен отождествлять свое поведение с поведением этнических китайцев вне зависимости от того, где они проживают. Если, например, находясь в Ванкувере, я читаю, что китайский ресторан в Шанхае подает посетителям собачатину, я непроизвольно съеживаюсь от стыда.

— А как эта история о тибетском мальчике повлияла на ваше отношение к китайцам? Как она согласуется с концепцией взаимозависимости? — спросил я после паузы.

— Сначала меня охватил гнев, а потом я почувствовал жалость к офицеру, — ответил Далай Лама. — Поступки офицера определяются его мотивацией, а его мотивация зависит от пропаганды. Пропаганда же утверждает: отец-контрреволюционер — зло. Уничтожение зла — добро. Такая вера — порочная вера. Вам не в чем обвинить человека. В таких обстоятельствах  даже  я  мог  бы  поступить  похожим  образом.  Но  если  рассуждать, придерживаясь моей веры, гнев вытеснят прощение и сострадание. Взаимозависимость открывает нам целостную картину: это случается потому-то, а это случается из-за того-то. Ясно?

Далай Лама обладает редкой способностью ставить себя на место другого человека. Особенно если этот человек — его враг. Он когда-то сказал мне, что считает своих врагов самыми ценными учителями. Он любит друзей и дорожит ими. Но верит, что именно враги бросают нам вызов, который стимулирует нас развивать в себе такие качества, как прощение и сострадание. Прощение и сострадание, в свою очередь, являются необходимыми составляющими спокойствия духа.

— Сущность буддизма: с одной стороны — сострадание, с другой — принцип взаимозависимости, — продолжал Далай Лама. — И я всегда говорю людям, насколько важно различать действующее лицо и само действие. Мы должны протестовать против дурного действия. Но это не означает, что мы против того человека, который действует. Одно действие завершено, за ним следует другое, когда этот человек может проявить себя как друг. Вот почему сегодня китаец — враг, а завтра он, возможно, станет другом. Поэтому мне нетрудно простить китайцам то, что они сделали с моей страной и моим народом.

Далай Лама расслабился, резко откинулся на спинку кресла. А потом неожиданно заявил:

— Но если бы я был там и встретился с китайским солдатом, с тем офицером, который бил мальчика... Если бы я был там и у меня было ружье, я не знаю... — Он поднял правую руку, покоившуюся на животе, сжав пальцами воображаемое ружье. Озорная улыбка тронула его губы. — В такой момент я могу застрелить китайца, — сказал Далай Лама, пожимая плечами. Он поднял руки, развел их в стороны и пожал плечами. А потом захихикал.

Я не присоединился к этому веселью. Вообразить такой сценарий — для меня это чересчур. Я спросил Далай Ламу:

— Даже с вашей практикой буддизма?

— Возможно. В таких напряженных обстоятельствах — возможно. Иногда размышление запаздывает. Сначала срабатывает действие.

Полуденное солнце приятным теплом согревало древние развалины университета Наланда. Далай Лама в окружении сотни монахов сидел на траве, читая молитвы, как раз напротив руин девяностофутовой ступы. Все они прибыли сюда как паломники, чтобы поклониться великим индийским буддистам, которые учились и преподавали в Наланде. Глава тибетцев не был здесь более двух десятков лет.

Откуда-то появилась белая собака и подошла к собравшимся монахам. Она переменила несколько мест и наконец уселась, комично навострив уши и повернув голову к Далай Ламе. Посидев немного, прислушиваясь, по-видимому, к раскатам его баритона, она улеглась, намереваясь поспать.

Я подошел к красно-кирпичной ступе. Впечатляющая тысячелетняя руина напоминала гигантскую, отдельно стоящую каменную лестницу. Карабкаясь по полуразрушенным стенам, я быстро добрался до маленькой часовни без крыши. В нише одной из стен сохранился барельеф божества. Искусно вырезанное изображение, нежное и изящное, пребывало в первозданном виде. Бедро и плечи подчеркнуто развернуты в разные стороны —  то  есть  божество  запечатлено  в  движении.  На  сердцевидном  лице  выражение  полнейшего внутреннего спокойствия, на губах — нежная улыбка.

Я долго восхищенно разглядывал этот барельеф под умиротворяющие звуки тибетских молитв.

Далай Лама прекрасно осознает, скольким обязан тибетский буддизм учителям индийского буддизма, которые жили и учили в Наланде со II по IX век н. э. — золотой век индийской мысли. Наланда — самый крупный и самый известный университет Древней Индии. Великие посвященные, буддистские цари Гупта и Пала, были его покровителями. Тысячу лет Наланда — Гарвард того времени — притягивал лучших и самых ярких людей всей Азии. В дни расцвета университета здесь жили десять тысяч студентов и полторы тысячи преподавателей. В конце XII века армии мусульман обрушились на Наланду. Всех монахов вырезали, их библиотеки, поражавшие невероятным собранием рукописных книг, были сожжены. Буддизм был уничтожен на собственной родине.

Далай Лама уверен: без ученых и практикующих Наланды не было бы и самого тибетского буддизма в том виде, в каком мы знаем его сегодня. «Каждый текст, который мы заучиваем наизусть, все эти тексты написаны учителями Наланды, — объяснял мне Далай Лама. — Поэтому имена учителей, особенно Нагарджуны, буддистского учителя II века, очень близки нам. Они — истинные. Мы практикуем согласно их текстам».

Развивая учение Будды, Нагарджуна создал теорию реальности, основанную на идее взаимозависимости всего сущего. Далай Лама за несколько десятилетий полностью постиг сущность этой концепции. Взаимозависимость обусловливает его поведение и его взгляды на жизнь.

Взаимозависимость — идея не самая простая для понимания. Далай Лама объяснял мне ее на примере своего видения проблемы мирного сосуществования с китайцами. Теперь, сопровождая его в Наланду, куда он прибыл, чтобы поклониться Нагарджуне, я попросил его разъяснить мне эту концепцию подробнее.

Мы находились в его комнатах на верхнем этаже тибетского монастыря в Бодхгайе. Как обычно, с нами был Лхакдор, монах-переводчик.