Большинство из тех, кто вырос в странах третьего мира, рано или поздно задаются этим вопросом. Запад такой передовой, тамошние жители такие богатые и умные. Мы, люди Востока, страдаем, сравнивая себя с ними.

— Ну, я рос в Гонконге пятидесятых-шестидесятых, — ответил я. — Китай тогда считался «Азиатским больным», а Гонконг — культурной пустыней. Под протекторатом британцев у меня развилось ощущение подчиненного положения китайской культуры — по крайней мере, той китайской культуры, какую мы знали в Гонконге. Мы отставали технологически, и разрыв стремительно углублялся. Это ощущение только окрепло, когда я стал студентом и проводил физические исследования в Чикагском институте Энрико Ферми. Я кое-как изучил атомную и квантовую теории и преисполнился благоговением.

— Но ведь благодаря вашим новым знаниям о Тибете, — продолжал задавать вопросы Далай Лама, сидя в позе лотоса и наклонившись слегка вперед, — вы стали лучше понимать тибетскую культуру и тибетский буддизм. А они являются выражением азиатской интеллектуальной традиции. Так вот, есть ли у вас четкое понимание: «я — азиат»? Какое-то национальное чувство? Мы — азиаты, мы — китайцы, мы — тибетцы. Что-то вроде большей уверенности в себе?

Далай Лама никогда никого не обращает в буддизм. Десятилетиями он твердит, что нам лучше всего придерживаться традиций, принятых в нашей культурной среде. Но сейчас, впервые с тех пор, как я знаком с ним, Далай Лама, казалось, напрашивался на комплименты. Как гордый отец, расхваливающий своего первенца. В редкий момент искренности он позволил прорваться своему глубоко укоренившемуся восхищению буддизмом. Оно и понятно. В конце концов, он следовал по этому пути уже шесть десятилетий. Как спортсмен-олимпиец, который благодаря невероятной дисциплине и изнурительным тренировкам может в конце концов занять законное место на пьедестале почета. Но я не досадовал на него за это крохотное проявление гордости, так же как не досадовал бы на лопающегося от гордости олимпийского чемпиона, завоевавшего медаль в тяжелой борьбе.

— Познакомившись с вами в 1972 году, — сказал я, — я заинтересовался буддизмом. Баловался дзэном, даосизмом и випассаной. За последние несколько лет благодаря вам узнал кое-что о тибетском буддизме. И вот что я думаю: эта двухтысячепятисотлетняя система взглядов великолепно подходит для сегодняшнего человечества — настоящее сокровище. Она предлагает осуществимый проект достижения эмоционального благополучия. А это, как теперь считают ученые, благотворно влияет на наше здоровье. Поэтому — да: я горд тем, что знаю хоть что-то о буддизме — о мудрой традиции, родившейся в Азии. Как сказал однажды знаменитый режиссер: «Буддизм есть везде. A Amazon.com утверждает, что существует 20 000 книг по буддизму».

В 11:30 вошел с нагруженным подносом Палджор, монах-слуга. Установил поднос на маленьком кофейном столике против Далай Ламы, который уже пересел в угловое кресло. На подносе стояло по крайней мере десять различных тарелок и пиал. Как и для большинства буддистских монахов, главная трапеза Далай Ламы — ланч.

Далай Лама проголодался. Он поднялся в 3:30, а завтракал почти шесть с половиной часов назад. Поэтому он нетерпеливо наклонился вперед и быстро снял крышки. Аппетитные на вид блюда источали дивный аромат: круглый тибетский хлеб, суп, несколько тарелок с жареными овощами, тарелка тертой редьки и большая порция чего-то похожего на вьетнамские блинчики с начинкой. Некоторое время Далай Лама с интересом разглядывал стоящую перед ним еду. Потом взял кусок тибетского хлеба и откусил. Жуя, он поднял глаза и заметил меня, с умилением взирающего на него с почтительного расстояния. Он снова переключил свое внимание на стоящие перед ним блюда и после некоторого колебания взял тарелку с редькой.

— Мое пожертвование. Возьмите, — сказал он, протягивая тарелку. Я покорно взял.

— Последние шесть месяцев я почти вегетарианец, — сообщил он мне, глотая суп. — Почти никакого мяса, только иногда — сушеное мясо яка из Тибета. Я и раньше переходил на вегетарианство, например в 1965 году. Тогда я продержался двадцать месяцев. — Он поставил  чашку  и  взял  блинчик.  —  Сейчас  придерживаюсь  не  очень  строго.  В  поездках наслаждаюсь мясом. Попробуйте, — и он предложил мне блинчик.

Довольно плотный, требующий тщательного разжевывания блин прекрасно дополнял вкус нежного содержимого: необычно пахнущего, мелко наструганного сушеного мяса яка, смешанного с лапшой и обжаренными до хруста овощами. Действительно тонкий вкус. У Далай Ламы, несомненно, превосходный повар.

— Вкусно?

— Восхитительно. Далай Лама кивнул.

— У вас перерыв, возвращайтесь в пять. Спасибо, пока.

Когда вечером я вернулся в резиденцию Далай Ламы, он снова сидел на подушке для медитаций, укутанный до пояса в бледно-желтое банное полотенце, а бедра и ноги обернуты саронгом цвета ржавчины. Телевизор, последняя модель «Сони Вега», обычно спрятанный в шкафу сбоку от алтаря, сейчас тихонько работал. Далай Лама, держа в правой руке пульт дистанционного управления, внимательно смотрел «Дискавери». Величественная китайская трехмачтовая джонка бороздила Южно-Китайское море, ловко лавируя между изумрудными островами. Через минуту-другую он переключился на другой канал. «Би-би-си» передавало последнее сообщение о погоде.

Не отрываясь от экрана, Далай Лама спросил меня:

— Вы знаете, скольким людям в Гонконге более ста лет? Недавно в Тайване я встречался с теми, кому более девяноста, их было человек пятнадцать. А однажды я встретил старика. Спросил, сколько ему лет, он сказал, что сто, но выглядел как шестидесятилетний.

— Моему отцу было за девяносто, — уклонился я от ответа. Я не имел ни малейшего представления о гонконгской демографической статистике. — И это при том, что у него была опийная зависимость.

Казалось, Далай Ламу это сообщение слегка озадачило, он не знал, верить мне или нет.

— И в Сиккиме тоже, я заметил, — продолжил он. — Я видел там нескольких людей, которым перевалило за девяносто, и одного столетнего, когда был там несколько лет назад. Одна монахиня сказала мне, что ей сто лет. Хотя выглядела на семьдесят, вот так.

— Умиротворенный разум? — спросил я, вспомнив, как Далай Лама рассказывал мне, что умиротворенный разум дарует продолжительную и здоровую жизнь.

— Думаю, они живут проще других, — сказал Далай Лама. — Без сомнения, умиротворенный разум тоже важен. Спокойствие ума достигается двумя способами. Первый: очень простая жизнь. Тогда разум меньше тревожится. Другой: очень изощренный ум, много знающий. Но внутри — спокойствие. — Он прикоснулся пальцем к кончику носа и сказал: — Как я.

Запрокинув голову, долго и громко смеялся.

— Но как вы достигаете этого спокойствия? — спросил я Далай Ламу.

— Анализирую, — просто ответил он.

— Анализируете?

— Например, возьмем сильную боль в желудке, которая случилась у меня в Патне. Я анализирую ситуацию. Если есть хоть какая-нибудь возможность устранить боль, то нет никакой необходимости волноваться — потому что существует решение. Если решения нет, тогда тоже не нужно волноваться — потому что вы ничего не можете сделать. Другой пример. Очень полезно сравнивать боль с еще большей болью. Вы сразу понимаете: «О, эта боль — далеко не так сильна по сравнению с той». И немедленно чувствуете себя лучше. Далай Лама потянулся к подносу для корреспонденции и взял какие-то бумаги.

— Я получил письмо с Тайваня, — сказал он. Развернул два листочка, отыскивая в них абзац, который интересовал его. И прочитал вслух: — «Я был человеком с плохим характером. Люди часто огорчались из-за меня. Я продавец чая, но из-за своей жадности я терял прибыль и время от времени страдал от мучительных раздумий. Теперь, узнав кое-что о буддизме, я понял ошибочность своих желаний. Постепенно мой скверный характер усмиряется. Я не хочу больше критиковать других людей». — Далай Лама опустил письмо на колени, посмотрел на меня, сияя от удовольствия.