— Боже мой, зачем вы мучаете меня? — вскричала она и затрясла меня за плечи словно тряпичную куклу. Затем она оттолкнула меня и снова стала ходить туда-сюда.

— Ничему не верьте — я не верю ни единому слову! — после долгой паузы сказала она спокойно, хотя её грудь по-прежнему бурно вздымалась. — Старик со своим лицемерным мозгом впал в детство — он воображает, будто давно умершая женщина рассказала ему эту сказку… Лёгкий оттенок правдивости это дело приобретает лишь из-за нашего усыновления дядей — никто до сих пор не понял, почему он это сделал, а я всегда в моём сердце добавляю: «Ну уж конечно не из милосердия!»… Меняможет убедить лишь экскурсия на бельэтаж в «Усладе Каролины», которая показала бы, насколько рассказ старика базируется на фактах. Я не могу себе представить, чтобы гордая принцесса — а княжеская гордость свойственна всему герцогскому дому — жила в тайном браке в «Усладе Каролины»… Я готова поклясться, что если убрать печати, то там не окажется ничего, ничего, кроме холостяцкого хозяйства, приюта одинокого молодого человека!

— Не клянитесь, фройляйн Шарлотта! — шёпотом перебила я её; мне казалось, что я оглушена, что у меня ум за разум заходит. — В комнатах висит шёлковый женский плащ, а на столе лежит блокнот, на котором написано «Сидония, принцесса фон К.» — она, видимо, написала это собственной рукой — так изящно не пишет ни мой отец, ни господин Клаудиус — я думаю, это писала женщина.

Она уставилась на меня.

— Вы там были?.. За печатями?

— Да, я там была, — ответила я быстро, опустив при этом глаза. — Я знаю путь, и я могу отвести вас туда, но только тогда… когда уедет Илзе.

В тот момент, когда я выговорила имя Илзе, меня вдруг одолел невыразимый страх. Как будто она стояла рядом со мной с предупреждающе поднятым пальцем, а я сделала что-то дурное, чего больше никогда, никогда не поправить… И меня совершенно не успокоило и не утешило то, что Шарлотта, ликуя, заключила меня в стремительные объятья и крепко прижала к сердцу — неужели я променяла на неё мою старую, добрую Илзе?..

В последующие дни у Илзе было очень много дел. Среди имущества моего отца она обнаружила два запертых сундука с постельным бельём, которое со дня смерти моей матери ни разу не проветривалось. Прозвучали неодобрительные слова о странном человеке, который там, наверху распаковывает побитые черепки, будто это ценный хрусталь, а изумительные скатерти и простыни оставляет гнить в сундуках. Правда, выражение Илзиного лица смягчилось, когда под её энергичными руками и под лучами отбеливающего солнца глубокая желтизна долгого заточения превратилась в незапятнанную белизну; но именно из-за этого она уделяла мне меньше внимания; она не замечала, что я в приступе нежности часто бросаюсь ей на шею, чтобы ласками загладить предательское «Когда Илзе уедет». Но меня мучили и другие сомнения. Само собой разумеется, я не подумала о том, что участие в этой таинственной истории может стать для меня опасным— для этого я была слишком неопытна; но у меня возникло смутное чувство вины перед человеком в главном доме, который, ничего не подозревая, сидел за своим письменным столом, в то время как другие объединялись против него. Он был виноват, вне всякого сомнения, — он отнял у двух прекрасных людей их благородное имя, и мне страстно хотелось поскорее помочь им в обретении их прав; но то, что на его собственной почве против него составился тайный заговор, что предательский бухгалтер и брат с сестрой по-прежнему общаются с ним как ни в чём не бывало и по-прежнему едят за его столом, что мой отец в «Усладе Каролины» пользуется полной свободой действий, а его дочь тем временем интригует против владельца дома — всё это было для меня крайне мучительно.

— Вы нас вчера подслушали, — грозно нахмурив брови, сказал мне на следующее утро Дагоберт, когда я, напуганная его неожиданным появлением в холле, хотела прошмыгнуть мимо него. Кажется, он меня здесь дожидался! За ночь послушный ассистент превратился в повелительного господина, он снова выглядел таким же высокомерным, как тогда на пустоши — и это меня раздосадовало; но его карие, гордые глаза имели надо мной такую власть, что я не осмелилась произнести ни одно из тех раздражённых слов, что вертелись у меня на языке.

— Шарлоттино сообщение напугало меня до крайности, — продолжил он. — Я был уверен, что ещё сегодня об этой тайне будут щебетать воробьи на крышах, потому что вы слишком молоды, слишком неопытны, чтобы суметь понять, о чём идёт речь. Одно-единственное необдуманное слово из ваших уст заставит нашего недруга насторожиться, и все наши усилия окажутся напрасными.

— Но я не скажу этого слова, — гневно выдохнула я. — Мы ещё посмотрим, кто умеет лучше молчать.

Я побежала вверх по лестнице и укрылась в библиотеке. Теперь на моих устах лежала печать молчания — я думала, что лучше умереть, чем дать вырвать у меня признание.

Надменная манера Дагоберта злила меня, Шарлотта же, напротив, вызывала робость и страх. Она часами неподвижно стояла в кустарнике и не отрываясь смотрела на занавешенные окна бельэтажа. Она казалась бледнее, чем обычно; при всякой нашей встрече она крепко прижимала меня к себе и жарко шептала мне на ухо:

— Когда наконец уедет фрау Илзе? Я не ем и не сплю — эта мука меня доконает!

Я спасалась от неё у отца. Он как раз заканчивал сортировку, опись и расстановку античных раритетов; визит принцессы ожидался в ближайшие дни. Я должна была помогать отцу. Даже самые неказистые фрагменты из глины и мрамора я брала в руки так же осторожно и нежно, как и он — причиной тому были пояснения, которые он иногда давал во время нашей совместной работы. Я видела, пускай даже и наивными глазами, что над «побитыми черепками» витает дух бессмертия, зародившийся в человеческом разуме тысячи лет назад.

И вот наступил этот тяжёлый, со страхом ожидаемый день — он разлил сияющее золото солнца над вершинами деревьев и смотрел из пруда чудесным голубым оком. Я вдруг возненавидела этот пруд с его сверкающими статуями, насмешливо таращившимися на меня, я возненавидела деревья, которым приближающаяся осень подарила нежно-жёлтые цвета… С сильно бьющимся сердцем я глядела на них — роскошь красок отразилась в моих сверкающих он слёз глазах.

— Нечего плакать, абсолютно нечего, дитя, — сказала Илзе и провела своей натруженной рукой по моим щекам. Она уже была в дорожном костюме. На столе лежала шляпа, а возле меня стоял ящичек с её скромным скарбом, куда она только что вбила последний гвоздь. Илзе уже побывала наверху у моего отца, чтобы попрощаться с ним; мне нельзя было пойти с нею… Ожидая у основания лестницы, я слышала, как она умоляющим тоном высказывала ему всё, что лежало у неё на сердце. Она вышла с пылающими щёками, но волнение не помешало ей на обратном пути взять в руки тряпку — с каждым шагом она полировала мраморные ступени; принцессу ожидали в течение часа, и поэтому всё должно было «блестеть». Теперь Илзе принесла шкатулку с жемчугом, подаренным мне бабушкой.

— Вот, дитя, — сказала она, надевая мне на шею ожерелье, — пусть принцесса знает, что ты приехала к своему отцу не нищей — я знаю, как немыслимо дороги подобные вещи, мне часто приходилось видеть, как моя бедная госпожа распродаёт вещь за вещью якобсоновское наследство.

Она торопливо надела шляпу, закутала ящичек шерстяным платком со своих плеч, взяла ящичек под мышку и, более не оглядываясь, пошла вместе со мной к главному дому. Я держала её за руку, прижимала её руку к груди и безвольно шла дальше. И только в прихожей я отпрянула; Илзе не пошла к фройляйн Флиднер — на её расспросы старый Эрдман показал ей «новую рабочую комнату господина».

— Ты будешь ребячиться до самого последнего момента? — резко отчитала она меня, поставила на пол ящик и открыла указанную дверь. Я сердито ступила на порог зеленовато-сумеречной комнаты. Я не видела господина Клаудиуса с того самого вечера, когда оскорбила его — и с радостью больше никогда бы с ним не встречалась; но сейчас мне пришлось предстать перед ним, и я вошла так вызывающе, как могла — он был кругом виноват, он, а не я — нет, конечно, не я!