Это был один из довереннейших людей Шершня эсбист–террорист Махоматский, теперешнее псевдо Бугай. Полнейшее умственное ничтожество, не прочитавший в жизни ни единой печатной строчки, он обладал двумя высоко ценимыми при его ремесле качествами: редким даром перевоплощения и отсутствием жалости. К жертвам, указанным ему СБ, Махоматский, в зависимости от обстоятельств, являлся в самых различных обличьях: придурковатым хуторским дядькой с мешком на одном плече и с кошелкой, полной гогочущих гусаков, на другом; крикливой сельской бабой с выводком хнычущих детей на руках и вокруг себя; раненым капралом Войска Польского, ищущим свою потерянную в вихре войны семью.

— Когда и кого? — без всяких предисловий спросил террорист, притягивая руку к бутыли с самогоном, высящейся на столе.

— Завтра. Командира аковской бригады Хлобуча.

Махоматский поднял бутыль над головой, задрал кверху лицо, открыл рот. Самогон тонкой струйкой полился ему в горло.

— Где? — поинтересовался он, ставя посудину у ног на пол.

— У командира батальона той же бригады поручника Сивицкого. Хлобуч приказал ему передислоцировать батальон к штабу бригады, а поручник сообщит ему, что жовнежи отказываются повиноваться этому приказу. Хлобуч, естественно, явится в батальон наводить порядок. А тут уже дело за тобой.

— Этого… Сивицкого… тоже? — Махоматский провел ребром ладони по горлу.

— Нет. Наоборот, сработаешь с ним в паре. Сивицкий в бригаде — это мои глаза и уши. Кто или что требуется тебе для выполнения акции?

— Пара пулеметов. Прикрыть отход в случае шума.

Махоматский снова протянул руку к бутыли, однако Шершень придержал его за запястье.

— Передохни малость. — Шершень шумно нюхнул воздух землянки, брезгливо сморщил нос. — Знаешь, друже, тебе надобно проветриться… В лес на пару часиков сходить.

— Кого? — коротко осведомился Махоматский.

На миг Шершень замешкался с ответом. Может, не стоит? Все–таки свой человек и к тому же неплохой фельдшер… Нет, никакой сентиментальности! Кто знает, кому и при каких обстоятельствах может еще проболтаться Юлий Остапович о смерти сына полковника Чумарзина, поставив этим начатую Шершнем операцию на грань провала? А заставить человека молчать есть лишь один верный способ.

— Нашего лекаря знаешь?

— Угу.

— Сейчас пойду к нему на перевязку и заодно скажу, что его ждут в сотне Щура к раненому. Проводником назначу тебя… Можешь его далеко не заводить. Но тело спрячь так, чтобы никто из своих случайно не наткнулся.

Шершень отпустил руку Махоматского, и тот без промедления приложился к горлышку бутыли…

Николай Николаевич пропустил гостей мимо себя в прихожую, указал им рукой на вешалку.

— Раздевайтесь, господа.

Но вошедшие, словно не слыша его слов, остановились посреди прихожей и молча ждали, пока генерал закроет дверь на засов.

— Чего стоите, господа? Раздевайтесь, — повторил свое приглашение Николай Николаевич, заканчивая возню с засовом и поворачиваясь к гостям.

— Простите, ваше превосходительство, но мы пришли по делу, — сказал Сухов, доставая из кармана плаща небольшой опечатанный пакет и делая шаг к Николаю Николаевичу. — Нам велено передать вам официальное послание от генерала Колобова. Прошу принять, — и полковник с легким поклоном протянул пакет Дубову.

— От Еремея Владимировича? — оживился Николай Николаевич, беря пакет и не торопясь его распечатывать. — Давненько его не видывал! Как он себя чувствует, а?

— Ваше превосходительство, прошу извинить меня еще раз, но мы присланы по делу, — повышая голос, проговорил Сухов. — Нам велено ознакомить вас с письмом, направленным генералом Колобовым в ваш адрес. Дело в том, что генерал обращается к вам как председатель суда офицерской чести.

Николай Николаевич застыл с наполовину открытым ртом, правая рука с пакетом, который он собирался сунуть в карман, повисла в воздухе. Его обычно бледное лицо стало покрываться румянцем, он перевел взгляд с Сухова вначале на уставившегося себе под ноги войскового старшину Гурко, затем на стоящего со строгим, непроницаемым лицом Игоря Мещерского. Однако те молчали.

— Та–а–ак, господа, та–а–ак, — нараспев заговорил Николай Николаевич, порывистыми движениями пальцев вскрывая пакет. — Вот что, значит, привело вас ко мне. — Он достал из разорванного пакета сложенный вдвое лист бумаги, развернул, пробежал по нему глазами. — Итак, уважаемый господин председатель желает лицезреть меня на предмет получения объяснений… Любопытно, каких же?.. — Он снова заглянул в полученное письмо. — Ах да, порочащих честь российского офицера! Что ж, мне самому будет интересно поговорить на сию тему с господином председателем суда.

Сухов приблизился к вешалке, снял с нее шинель с золотыми генеральскими погонами, протянул ее Николаю Николаевичу.

— Ваше превосходительство, нам приказано проводить вас на заседание суда. Оно назначено на девятнадцать часов. Рискую показаться неучтивым, однако вынужден поторопить вас.

— Приказано проводить меня? — Николай Николаевич насмешливо взглянул на Сухова. — Так сказать, явиться под конвоем… — Он оттолкнул руку полковника с протянутой ему шинелью. — Извольте обождать, покуда я переоденусь.

Развернувшись, Дубов направился в маленькую комнатушку, служившую ему кабинетом, и через несколько минут появился оттуда в парадной генеральской форме при всех регалиях.

— Я готов, господа.

Сухов было шагнул к двери, но остановился и, не глядя на Дубова, сказал:

— Ваше превосходительство, я не председатель и даже не член суда, однако… На вашем месте я простился бы с Елизаветой Федоровной. На всякий случай…

Николай Николаевич внимательно посмотрел на Сухова, поправил на голове папаху. Рука его при этом заметно дрожала.

— Искренне благодарен за совет, полковник. Представьте, мне, старому глупцу, даже не пришло в голову, что… Впрочем, чему удивляться? Нас, русских офицеров, после девятьсот пятого года учили, что внутренний враг намного опаснее врага внешнего. А насколько я смог понять по тону письма господина председателя суда, мне как раз предстоит держать ответ в качестве этого страшного внутреннего врага.

Дубов подошел к двери, ведущей в кухню, тихо позвал:

— Лизонька! — Когда на пороге с вязанием в руках появилась его жена, он, надевая шинель, спокойным будничным голосом сказал: — Лизонька, голубчик, мне надобно отлучиться с господами по важному делу. Возможно, даже придется у них заночевать… Сама понимаешь, комендантский час. Так что не волнуйся. Хорошо? — Николай Николаевич притянул жену к себе, хотел поцеловать, но в последний момент что–то его удержало. Губы генерала сжались, брови сошлись на переносице. Было видно, что он пытается разрешить какой–то важный для себя вопрос. Но вот его лицо приняло прежнее ласковое выражение, он осторожно погладил жену по голове.

— Лизонька, у меня к тебе будет просьба. Если я до завтрака… гм… не вернусь, сходи, пожалуйста, к одному из моих знакомых. У меня завтра утром назначена с ним встреча, и если я не приду, это может плохо сказаться на его делах. А мне очень не хотелось бы этого. Голубчик, сходи к нему вместо меня. Обязательно. Обещаешь?

— Конечно, Николенька. Раз ты просишь.

— Запомни фамилию — Шевчук. Ты его ни разу не видела и не знаешь, но я недавно тебе много о нем рассказывал. Помнишь?

— Шевчук, Шевчук, — дважды повторила жена и виновато посмотрела на мужа: — Николенька, я не представляю, о ком ты говоришь.

— Вспомни, Лизонька, вспомни тот день, когда я последний раз надевал свой парадный мундир. Ты еще спросила, почему я так поздно возвратился. Я стал тебе рассказывать о Шевчуке. Вспомнила? — с надеждой в голосе спросил Николай Николаевич.

— В тот день, в тот день… — напрягла память старушка. — Да, Николенька, вспомнила. Конечно, вспомнила. Шевчук… именно Шевчук. Но почему… — она удивленно взглянула на мужа.

— Я рад, голубчик, что ты вспомнила, — поспешно перебил ее Николай Николаевич. — Ты ведь умница, Лизонька. Ты хорошо поняла меня? Не правда ли?