Комиссара убили басмачи в тридцать четвертом. И вороново крыло тридцать седьмого вдовы героя не коснулось, повеяло только могильным холодом.

В тридцать девятом в нее влюбился героический летчик-ас – симпатяга, национальный герой. И конечно – женился, и конечно – героически погиб в сорок пятом, оставив НКВД с носом.

А она опять выступала в роли жены Цезаря.

Оставалось дотянуть совсем немного.

В пятьдесят шестом Вера Дмитриевна в третий раз вышла замуж.

Этот брак оказался долгим и, возможно, даже счастливым.

Муж был инженером-конструктором, сначала – молодым и малоизвестным, позже – известным узкому кругу лиц, и наконец, не известным никому. То есть засекреченным настолько, что знать о его существовании просто не полагалось.

Как жила все эти годы Вера Дмитриевна со своими мужьями – любила, была ли счастлива, ревновала, изменяла ли сама? – доподлинно не знал никто.

Сентиментальных воспоминаний она не терпела. О прошлом говорила скупо.

Зато – все знали – коллекции антиквариата, которую собрала Вера Дмитриевна, нет равных.

В России – точно.

В основе – Вера Дмитриевна и не скрывала – маменькины драгоценности и кое-что из домашнего собрания, укрытое некогда за широкой комиссарской спиной.

Потом – покупалось, благо деньги были всегда и понимание истинных ценностей – слава Богу – тоже.

Дарилось, менялось.

Так, собственно, и рождаются подлинные коллекции.

Годами.

По крупицам.

Однако ж фортуна – фортуной, а сама Вера Дмитриевна, хоть и обласкана была судьбой, в фарфоровую старушку превращаться не спешила, недюжинный ум и железный характер по-прежнему были при ней.

И – время пришло – пригодились.

В конце восьмидесятых засекреченный муж-конструктор благополучно почил в бозе.

Завеса тайны, долгие годы окружавшая Веру Дмитриевну, рассеялась, и почти одновременно рухнул железный занавес.

Выходила какая-то сумасшедшая, двойная свобода.

В Париже вдруг обнаружилась младшая сестра и еще целый сонм родных людей.

А молва о коллекции, разумеется, разнеслась по миру.

И начались искушения.

В итоге Вера Дмитриевна собралась уезжать во Францию.

Побродить по бульварам, поесть жареных каштанов.

Тихо умереть на руках близких, упокоиться на Сент-Женевьев, рядом с Феликсом Юсуповым и прочими, с кем прошла счастливая беззаботная юность.

Тогда и случилась неприятность, едва не обернувшаяся трагедией, – ее ограбили и чуть не убили.

Бандиты ворвались в квартиру, страшным ударом рассекли пожилой женщине голову.

И, будучи уверены, что хозяйка мертва, методично собрали и вынесли все самое ценное.

Каким-то чудом Вера Дмитриевна выжила.

Дальнейшее еще больше похоже на сказку. Не стоит, впрочем, забывать о том, что лучшие сказки, как правило, придумывают сами люди.

Словом, преступников поймали, сокровища вернули владелице. Но под гром оваций и поздравлений негромко намекнули относительно некоторых возможных и, несомненно, правильных шагов, которые Вера Дмитриевна могла бы совершить… Дабы избежать в дальнейшем…

Она не стала искушать судьбу – или сказочников? – дважды. Всенародно заявила, что считает несчастье знаком, посланным свыше, дабы удержать от скоропалительных решений.

Понимать эту мистическую сентенцию следовало таким образом, что знаменитая коллекция навсегда остается в России. И более того – дабы не вводить в соблазн ничьи алчные души, – завещается городу Санкт-Петербургу. Вся целиком – от черных юсуповских бриллиантов до скромной миниатюры неизвестного монограммиста.

А Париж?

Разумеется, Вера Дмитриевна слетала повидаться с сестрой и поесть каштанов.

Но отчего-то вернулась скоро.

И больше не ездила.

Теперь, окруженная почтительной свитой, Вера Дмитриевна громогласно звала Непомнящего, сопровождая восклицание властным жестом красивой, хрупкой руки.

Она, к слову, была из тех немногих, оставшихся в живых, кто работал со Всеволодом Серафимовичем. Игоря знала с пеленок и упорно звала Георгием – как в святцах.

Он подошел, целуя исполненную изящества, худую старческую руку, унизанную кольцами. Затылком ощутил слабое дыхание. В ответ она коснулась губами склоненной головы.

– Пойдем-ка прочь. Куда-нибудь подальше от прилипал. Ходят, коршуны, – думаешь, они меня так любят?

– Почему – нет?

– Чушь несусветная! Любят! Они глаза мои любят и нюх. Понял? Как у гончей хороших кровей. Я настоящую вещьвижу за версту, клейма не нужны, и атрибуции ваши можете засунуть в известное место. Я – вижу. Вот и таскаются следом. Да пес бы с ними! Что тебе теперь – совсем худо?

– Худо, Вера Дмитриевна.

– Денег сколько надо?

– Много.

– Понимаю, что не на мороженое. Не крути, Георгий, не просто так любопытствую, по старости.

– Три с половиной.

– Я так и прикидывала. Что собрал?

– Полтора – это с квартирой, плюс кое-что дома было. Малевича помните?

– Как не помнить. Ну?

– Ну, обещает один банкир кредит, под залог, конечно. Ищу.

– Банкир надежный?

– Десять лет работаем.

– Мог бы и без залога.

– Так сейчас не бывает, Вера Дмитриевна, дружба – дружбой, а денежки врозь.

– Не бывает… Ну так слушай меня! Эта богадельня закрывается послезавтра, и давай-ка, дружок, со мной в Питер. Подберем залог для твоего банкира…

– Вера Дмитриевна!..

– Все! Сказано – и конец. А теперь иди, мои прилипалы, вишь, истомились. Иди. И не опаздывай к поезду, Бога ради. Любите вы, молодежь, примчаться в последнюю минуту и прыгать на ходу – а я волнуюсь.

Игорь Всеволодович перевел дух.

Везение, манна небесная – ничего, по сути, не подходило.

Не те слова – замусоленные, выхолощенные от частого употребления.

Разумеется, он думал о ней, но держал, как вариант, про запас. На самый последний, черный день или даже час, когда не останется уже никакой надежды.

Старуха была с норовом, взаймы – общеизвестно – не давала никогда, никому, ни при каких обстоятельствах. Жалости, говорят, не ведала, да и сострадала нечасто – исключительно тем, кого знала сто лет.

Он еще не до конца вписался в окружающую действительность. Еще парил, окрыленный. И почти рассердился нежданной помехе – кто-то слабо, но настойчиво теребил рукав пиджака.

– Простите, вас зовут Игорь Всеволодович?

Лицо женщины показалось мимолетно знакомым. Именно мимолетно, не знакомым даже – виденнымгде-то случайно, мельком, возможно, в магазине.

Потом он вспомнил: несколько раз она попалась на глаза здесь же, в залах салона. Следила? Выискивала в толпе? Или случайно набредала в людском потоке?

Немолода, но еще не старуха. Некрасива и даже не привлекательна. Одета блекло, невыразительно и в целом непонятно во что. Серая унылая мышка.

Однако ж нечто неуловимо приметное было в лице, возможно, необычное, но – совершенно точно – неприятное.

Впрочем, в тот момент ни о чем подобном Игорь Всеволодович еще не думал – на незнакомку взглянул с раздражением. Была причина – Игорь Всеволодович не переносил прикосновений посторонних людей. Невинное похлопывание по плечу, палец, приставленный к груди, пуговица, оказавшаяся в чьих-то цепких пальцах, могли основательно вывести его из себя.

Она теребила его за рукав и не отняла руки после того, как он обернулся. Двумя пальцами Игорь Всеволодович взял тонкое запястье – сухое и очень холодное, – аккуратно отвел руку женщины в сторону.

Она наконец смутилась. Румянец, яркий, скорее, болезненный, полыхнул на бледном узком лице.

– Простите, это привычка. Так вы Непомнящий? – Она говорила глухо и отрывисто, будто все время превозмогала кашель.

Сухая, холодная кожа, лихорадочный румянец, кашель, готовый в любую минуту сорваться с бледных, тонких губ, странный надтреснутый голос…

Больна? Хорошо бы не психически.

На всякий случай он несколько смягчился.