Победители – девять всадников, примчавшихся издалека, – смотрели разочарованно. Некоторые, спешившись, отправились все же бродить по дому.

Серафим Раковский остался в седле – только отпустил поводья.

Конь неспешно шагал по заснеженному, вздыбленному паркету, последовательно обходя анфиладу залов, будто прежде только и занят был тем, что гулял в опустевших усадьбах.

– Ну, вези, если знаешь куда, – сказал Раковский и полез за махоркой.

Самое время было перекурить.

Рассеянно роясь в кармане, взглянул вниз – что-то алое припечатало в этот миг могучее конское копыто.

Показалось сначала – кусок шелка, отлетевший со стены.

Но закрались сомнения.

– Осади-ка, дружок! – Комиссар едва тронул повод, конь аккуратно отступил на полшага.

Раковский перегнулся в седле.

Шелк – не шелк.

Но кусок алой ткани, покрытой вроде каким-то рисунком или грязью, валялся на полу.

– Платок, что ли? А может, просто лоскут. Ерунда какая, – сказал себе Раковский.

Однако ж любопытно.

Спешился легко, присел, протянул руку.

– Ах ты, батюшки…

Не лоскут – кусок холста, мокрый, покрытый грязью, со свежим отпечатком конского копыта.

А все же рисунок едва различим.

Любопытствуя, поднял, подошел к большому оконному проему – там было светлее. Правда, врываясь с улицы, жалил лицо мелкий колючий снег.

Приладил холст на колене, нетерпеливо отер рукавом новенькой овчиной бекеши. Рисунок проступил явственнее.

– Надо же…

Женское лицо на портрете было юным, свежим и… совершенно живым. Печальные глаза внимательно смотрели на комиссара.

И, завороженный взглядом, он вдруг подумал: вот ведь – смотрит, будто и вправду видит. И неожиданно украдкой пригладил ладонью короткую мокрую бороду.

В ответ девица с холста улыбнулась едва заметно.

– Бред какой! Однако – живопись.

Улыбки – легкой, едва различимой – он, конечно же, не заметил сразу.

Только и всего.

Теперь, напротив, не мог отвести глаз.

Такой загадочной и манящей казалась эта улыбка.

– Определенно – живопись. Жаль, если погибнет.

«Отряд – по коням!» – зычный рык командира громыхнул в пустом доме.

Времени для раздумий не оставалось.

Комиссар Раковский аккуратно сложил холст, убрал за пазуху.

Так было надежнее.

Москва, год 2002-й

Был полдень, когда он наконец добрался до Крымского вала.

С неба беспрестанно сыпалась какая-то мерзость – то ли мокрый снег, то ли ледяной, слегка подмерзший дождь.

На мостовых растекалась грязная кашица, сваливалась в сугробы, к тому же подсыхала на ветру, образуя опасный скользкий наст.

Москва немедленно встала – то есть встал нескончаемый поток автомобилей. Но вследствие этого городская жизнь сразу же выбилась из колеи.

Все всюду опаздывали, но не было виноватых – потому раздражение срывали на ком попало.

Влажное промозглое пространство над городом осязаемо полнилось раздражением.

Непомнящий никуда особенно не спешил, но монотонное стояние в пробках изрядно потрепало и его напряженные нервы. К тому же Игорь Всеволодович волновался.

Сведущая публика, что собралась теперь на салоне, разумеется, была в курсе теперешних его неприятностей и, конечно же, со смаком их обсуждала.

Непомнящий не питал иллюзий – искренне сочувствовали единицы.

С некоторыми из них он, собственно, и встречался накануне, получив в большинстве случаев то, за чем обращался, – рекомендации, гарантии, деньги. Это были друзья или по крайней мере добрые приятели.

Прочие, по расчетам Игоря Всеволодовича, должны были встретить его настороженно. И на всякий случай соблюдать дистанцию.

Кто-то, возможно, откровенно радуется теперь – несчастья ближних, как известно, благотворно действуют на души озлобленных неудачников, завистников всех мастей и прочей мрази.

Все он знал, ко всему был готов – и все равно волновался. Чем ближе к ЦДХ – тем сильнее.

Потому особо бесило ожидание в пробках, а после – долгие поиски места для парковки. В итоге оставил машину далеко, на набережной.

Долго шел пешком, с непокрытой головой – под холодной изморозью, падавшей с неба. Вдобавок промочил ноги. Тонкие туфли на кожаной подошве для пеших прогулок по осенним московским улицам не годились по определению.

Не Париж.

Наконец – добрался.

Толпа в вестибюле неожиданно подействовала успокаивающе.

Было тесно, пробираясь к гардеробу, народ усиленно толкался локтями и по сторонам почти не глазел.

Непомнящего никто не узнал, не увидел, не окликнул. И это было очень кстати – он перевел дух и немного успокоился.

На втором этаже толпа заметно редела, разбредаясь вдоль прилавков и открытых площадок.

Здесь тоже было тесно, шумно и суетно, но несколько по-другому.

Искусно изображая досадливое, брезгливое раздражение или полнейшее безразличие к окружающим, публика в первую очередь интересовалась собойи только потом – экспонатами.

Игоря Всеволодовича заметили сразу.

– Игорек! – Невысокая полная дама, владелица известного частного ломбарда и небольшого антикварного магазина, перегнувшись через узкую витрину с драгоценностями, неестественным, театральным жестом протянула ему сразу обе руки. Игорь Всеволодович галантно поцеловал предложенное. – Ах, дорогой мой… Я все знаю. Но не могу поверить. Какое варварство! Ужас. Боже, бедный, бедный, как ты все это пережил? И теперь? Что же теперь? И – кто? Ведь это что-то из ряда вон…

Не отнимая рук, она засыпала его вопросами, не дожидаясь ответов, но смотрела сочувственно.

Поймав паузу, Игорь отговорился невнятной, невразумительной скороговоркой, но дама, похоже, и не рассчитывала на иное. Разжав руки, она тут же трагически заломила их, прижав к пышной груди. Непомнящий взглянул проникновенно и поспешил ретироваться.

Потом та же сцена была сыграна множество раз – более или менее талантливо разными исполнителями, с разной степенью темперамента, вкуса, меры, искренности – et cetera…

Игорь Всеволодович пообвык, неожиданно вошел во вкус и даже выпил чуть больше, чем следовало, благо наливали все – и, похоже, от души.

К тому же были встречи…

– Георгий! – Хорошо поставленный, низкий с хрипотцой голос был скорее мужским, но принадлежал женщине.

И – какой!

Окруженная многочисленной свитой, она величественно шествовала меж рядами, неповторимая и обворожительная в свои девяносто с лишним.

Если не все сто.

Вера Дмитриевна Шелест – легендарная питерская коллекционерша, обладательница сокровищ, сопоставимых с теми, что хранят Эрмитаж и Гохран, вместе взятые.

Мать ее была фрейлиной императрицы, дружила с двумя самыми красивыми женщинами той эпохи – великой княгиней Елизаветой Федоровной и Зинаидой Юсуповой, по слухам – почти не уступала обеим красотой и роскошью туалетов.

Верочка каталась на коньках с наследником, пела шансонетки с Феликсом Юсуповым, тайком бегала на поэтические собрания символистов (или акмеистов?), зналась с Малей Кшесинской и однажды передала от нее записку цесаревичу, сама же, собравшись с духом, написала длинное письмо Зине Гиппиус, но не получила ответа.

Все это, однако, всего лишь забавная присказка, ничуть не оригинальная к тому же, ибо таких Верочек на заре двадцатого века в Петербурге было пруд пруди.

Сказка же – история воистину потрясающая – началась в октябре 1919 года, когда оголодавшая Верочка грохнулась в обморок. Но не куда-нибудь – под колеса авто, неспешно катившего по пустой улице.

Автомобиль – вот забавная ужимка истории – недавно принадлежал Мале Кшесинской, теперь на нем рассекал комиссар революционного правительства. По тогдашним грозовым временам – почти бог.

Революционный бог над Верочкой сжалился настолько, что, подлечив и подкормив немного, женился. И сотворил второе чудо – обратив чуждый классовый элемент в боевую революционную подругу. С той поры ей везло постоянно.