– Непомнящий. Собственной персоной.

– Я ищу вас… Мне сказали, вы коллекционируете Крапивина…

– О нет. Боюсь, теперь я уже ничего не коллекционирую…

Игорь Всеволодович вдруг заговорил легко и слегка небрежно. Потому что понял наконец – она из тех, кто вынужден продавать последнее, потому так необычно и неприятно себя ведет. В то же время разозлился еще сильнее – потому что, не ведая того, женщина просыпала добрую щепотку соли на свежие раны. Вот же идиотизм какой! Приходится фальшивым, легкомысленным тоном объяснять каждой мымре, что не коллекционирует, дескать, больше…

Так думал Игорь Всеволодович, а говорил, как водится, что-то другое и вдруг… осекся на полуслове.

Осознал наконец услышанное.

И – не поверил ушам.

– Кого, простите, коллекционирую? – Вопрос прозвучал глупо, но это уже не имело значения.

– Мне сказали – Крапивина.

– А у вас что же – есть Крапивин?

– Да. Вы, должно быть, слышали о пропавшем портрете, «Душеньке»?

Игорь Всеволодович решил, что бредит.

Или странная женщина действительно была не в себе.

Следовало, наверное, прямо сказать ей об этом и пойти прочь.

Определенно следовало.

Однако ж он поступил иначе.

Москва, год 1937-й

Вот уж и полночь отлетела со Спасской башни.

Город спал или делал вид, что спит, чутко вслушиваясь в неровное дыхание ночи. Ждал, затаясь, шелеста шин по пустым мостовым, гулких шагов в спящем дворе, уверенной, чеканной поступи на лестнице.

Бред, конечно.

Спит себе город, уставший, натруженный, – спит спокойно и видит, наверное, сны.

В своем просторном кабинете на Лубянке Ян Лапиньш отошел от окна, хрустко потянулся сухим, жилистым телом, энергично покрутил головой.

Третья ночь без сна – вот и лезет в голову всякая чушь.

Однако ж как посмотреть.

На столе у товарища Лапиньша несколько листов машинописного текста – впрочем, какой там текст! – узкие столбцы, а в них четко пронумерованы в строгом алфавитном порядке имена, имена, имена.

Вернее, фамилии с инициалами.

Так принято.

Лапиньш взглянул в конец списка – последним значился номер шестьдесят четыре.

Стало быть, шестьдесят четыре семьи – ждут они того или нет – будут разбужены нынче ночью.

Шестьдесят четыре узника примет внутренняя лубянская тюрьма.

Шестьдесят четыре… Нет, допросить всех этой ночью вряд ли удастся – люди работают на пределе возможностей…

Ну, не сегодня – так завтра.

Главное – неотвратимость наказания. Неотвратимость и последовательность. Только так.

Шестьдесят четыре…

Эти наверняка ждут. Что ж, не стоит обманывать ожиданий…

Бланк сопроводительного письма рябил десятком росчерков – многие товарищи скрепили своей подписью решение, которое предстоит исполнить сегодня. Стало быть, верное решение, ошибка исключена. Осталась последняя подпись – его, Яна Лапиньша.

Еще раз пробежал глазами список – и нахмурился, зацепившись взглядом за чье-то имя. Поколебавшись, все же поднял массивную телефонную трубку.

Молодой человек в форме офицера госбезопасности возник на пороге через несколько секунд.

– Слушаю, товарищ комиссар государственной…

– Ладно. Сегодняшних – ты готовил?

– Так точно. С майором Коняевым.

– Коняева я отправил отоспаться. А ты относительно всех в курсе?

– Разумеется, товарищ комиссар государственной…

– Да оставь ты, заладил…

– В курсе, Ян Карлович. Кто именно вас интересует?

– Меня интересует именно комбриг Раковский.

– Есть такой.

– Вижу, что есть. Я спрашиваю, что на негоесть?

– Все.

В полумраке Лапиньшу показалось, в глазах подчиненного мелькнула усмешка. В общем, понятная – группе военачальников, привлекаемых теперь к ответственности, инкриминировались одни и те же преступления.

Лаконичное «все», таким образом, означало, что Раковский оказался замешан всюду.

Как, впрочем, большинство.

Все так.

Однако не повод для ухмылок – высшее руководство РККА, едва ли не в полном составе, – предатели!

Умные, опасные, коварно затаившиеся враги.

Теперь не до смеха.

– Извольте доложить по форме.

– Следствие располагает неопровержимыми доказательствами активного участия комбрига Раковского в организации и деятельности разветвленной военно-троцкистской организации, возглавляемой бывшим маршалом Тухачевским. Кстати, Ян Карлович, Раковский состоит с Тухачевским в близких дружеских отношениях. Служил под его началом в 1920-м, еще на Южном фронте. С той поры практически неразлучны. Академия РККА, Генштаб и, наконец, Поволжский округ.

– Их что же, на пару сослали?

– Относительно Раковского такого решения не было.

– Выходит, он самовольно покинул место службы и зайцем рванул за Тухачевским?

– Никак нет. Написал рапорт с просьбой перевести для дальнейшего прохождения службы…

– Ясно. А почему сейчас в Москве?

– Десятого мая прибыл, сопровождая маршала, то есть бывшего маршала… Ну и семья у него здесь. Не успел перевести.

– Значит, неопровержимые доказательства?

– Так точно. Получены признательные показания большого круга лиц, имевших непосредственные контакты…

– Что ж, жаль… Начинал хорошо – мальчишкой ушел в революцию. В гражданскую воевал достойно.

– Происхождение, Ян Карлович, что ни говори, все же дает себя знать. Сколько бы лет ни прошло.

– Да? И кто же Раковский по происхождению?

– Насколько я помню, из дворян. Но можно уточнить в деле…

– Не нужно. В отличие от вас я совершенно точно знаю, что дед Раковского был крепостным художником, родители – сельские учителя. Происхождение, таким образом, самое что ни на есть правильное – крестьянское. Однако вины его это ни в коей мере не умаляет.

– Виноват, Ян Карлович. Ориентировался по фамилии. Выходит – ошибся.

– Я, представьте себе, тоже. Однажды, в девятнадцатом году… Мы тогда добивали корниловцев на Орловщине. Фамилии – вообще штука сложная. И порой обманчивая. Не находите?

– Честно говоря, не задумывался.

– Напрасно. Наша профессия побуждает размышлять на самые разные темы. Ну вот… – Лапиньш поставил на листе размашистую подпись. – Ступайте. Работы сегодня много… Полагаю, до утра.

Утро наступило уже через несколько часов. Вернее, обозначилось, проступило густой синью, разбавляя антрацитовый сумрак небес. Еще горели фонари. И первые трамваи только собирались выползти из депо.

Он велел шоферу остановить подальше от арки, нырнув в которую сразу оказался в родном дворе.

Ночью шел дождь – мокрая сирень пахла легким, мимолетным счастьем.

В другое время он наверняка не удержался бы – наломал охапку влажных душистых веток. Аккуратно пристроил бы букет возле Нинкиной подушки.

И все равно, как ни старался бы, разбудил жену.

Она чуткая, Нинка, и тревожная, как маленький пугливый зверек, – просыпается сразу от малейшего шороха. Замирает, с ужасом вглядывается в темноту огромными глазищами. И моргает часто – шелестят чуть слышно ресницы.

Сегодня не до сирени.

Прав был Лапиньш, ночка выдалась напряженная – варфоломеевская, пошутил кто-то из ребят.

Воистину так.

А спроси его: у кого были этой ночью?

Что толком происходило в тех домах, куда входили аккуратно, без лишнего шума?

Да и кому, собственно, шуметь, если ясно как день: пришли – значит, заберут. Забрали – значит, за дело. Невинных не забирают.

Так вот, спроси его кто: кого, собственно, брали этой ночью? – не ответит.

Промелькнула ночь, и не осталось в памяти ничего, только саднит невыносимо одна-единственная мысль, большим ржавым гвоздем застрявшая в мозгу, а еще – страх.

Даже ужас.

С тем и шел теперь домой.

Куда ж тут сирень?

* * *

Жена – теплая, румяная со сна, тонкие волосы цвета спелой ржи путаются, падают на лицо, хоть и заплетает Нинка на ночь в косу. Да разве ж такая копна удержится в косе?