В самом конце декабря поэт организовал литературный вечер на фабрике изготовления государственных знаков, расположенной на Фонтанке. Почему поэту необходимо было выступать перед людьми, многие из которых его не понимали? Потому, что он надеялся, что Слово осветит помутневшие от вражды русские души, и они, отвернувшись от дьявола, обратятся снова к Богу. Но нет пророка в своем отечестве!

О том, какая обстановка царила в Питере зимой 1919/20 года, писала Ирина Одоевцева: «Очень холодная, очень голодная, очень черная зима… <…> С наступлением сумерек грабили всюду… Проходя мимо церкви, Гумилёв всегда останавливался, снимал свою оленью ушастую шапку и истово осенял себя широким крестным знамением, „на страх врагам“. Именно „осенял себя крестным знамением“, а не просто крестился… Чтобы в те дни решиться так резко подчеркивать свою приверженность к гонимому „культу“, надо было обладать гражданским мужеством. Гражданского мужества у Гумилёва было больше, чем требуется. Не меньше чем легкомыслия. Однажды на вечере поэзии у балтфлотцев, читая свои африканские стихи, он особенно громко и отчетливо проскандировал:

По залу прокатился протестующий ропот. Несколько матросов вскочило. Гумилёв продолжал читать спокойно и громко, будто не замечая, не удостаивая вниманием возмущенных слушателей. Кончив стихотворение, он скрестил руки на груди и спокойно обвел зал своими косыми глазами, ожидая аплодисментов. Гумилёв ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него. И аплодисменты вдруг прорвались, загремели, загрохотали. Всем стало ясно: Гумилёв победил. Так ему здесь еще никогда не аплодировали. — А была минута, мне даже страшно стало, — рассказывал он, возвращаясь со мной с вечера. — Ведь мог же какой-нибудь товарищ-матрос, „краса и гордость красного флота“, вынуть свой небельгийский пистолет и пальнуть в меня, как палил в „портрет моего Государя“. И, заметьте, без всяких для себя неприятных последствий. В революционном порыве, так сказать. — Я сидела в первом ряду между двумя балтфлотцами. И так испугалась, что у меня, несмотря на жару в зале, похолодели ноги и руки. Но я не думала, что и Гумилёву было страшно. — И даже очень страшно, — подтвердил Гумилёв. — А как же иначе? Только болван не видит опасности и не боится ее. Храбрость и бесстрашие не синонимы. Нельзя не бояться того, что страшно. Но необходимо уметь преодолеть страх, а главное, не показывать вида, что боишься. Этим я сегодня и подчинил их себе. И до чего приятно. Будто я в Африке на львов поохотился. Давно я так легко и приятно не чувствовал себя. — Да, Гумилёв был доволен. Но по городу пополз, как дым, прибитый ветром „слух“ о „контрреволюционном выступлении Гумилёва“. Встречаясь на улице, два гражданина из „недорезанных“ шептали друг другу, пугливо оглядываясь: — Слыхали? Гумилёв-то! Так и заявил матросне с эстрады: „Я монархист, верен своему Государю и ношу на сердце его портрет“. Какой молодец, хоть и поэт! Слух этот, возможно, дошел и до ушей, совсем не предназначавшихся для них. Вывод: Гумилёв монархист и активный контрреволюционер, — был, возможно, сделан задолго до ареста Гумилёва».

1920 год для поэта начался, как всегда, с работы. Если 1 января он трудился над переводами, то 2-го отправился на вечер в Дом искусств. Именно в это время Гумилёв уже открыто высказывал мысли о том, что именно поэты возглавят в будущем правительства на земле. Художник Константин Сомов в дневнике отметил 2 января 1920 года: «…работал очень удачно… Вечером с Анютой и детьми во „Дворце искусств“. Сначала доклад Н. Гумилёва на тему о том, что поэты и прочие артисты должны в будущем делать жизнь, участвовать в правительствах, об „акмеизме“. Неудачно и невероятно отвечали ему Чуковский, В. Жирмунский и нахал Шкловский…»

В январе Гумилёв по заказу «Всемирной литературы» закончил работу еще над одной пьесой. «Охота на носорога» должна была попасть в цикл пьес и сценариев «История культуры в инсценировках для театра и картинах для кинематографа».

Однако и в 1921 году пьеса числилась в неопубликованных, о чем сообщалось в первом номере «Дома искусств». Сам по себе сюжет пьесы прост: первобытное племя охотится на носорога и, окутанное суевериями, кидает на съедение зверю молодую девушку, возлюбленную главного героя, который убивает старуху, подтолкнувшую охотников к убийству девушки. Если вернуться к рассказу Гумилёва «Гибели обреченные» (где тоже встречается имяТремограст), то «Охоту на носорога» можно считать дальнейшим развитием его юношеских фантазий. Но это сходство только внешнее. Гумилёв погружается в доисторические времена, но обличает все те пороки, которые разъедали современное ему общество. Он поднимает философский вопрос: можно ли насильственно сделать человека счастливым?

«Охота на носорога» написана ясным языком, что при постановке на сцене дает возможность создавать яркие и зримые образы [80].

В январе Николай Степанович выступил с чтением своих стихов на первом вечере современной поэзии в Доме искусств, где также читали свои стихи А. Блок, М. Кузмин, Г. Иванов, В. Рождественский, Н; Оцуп. Здесь Николай Степанович встретился с бывшей женой. Нельзя сказать, чтобы он ее вообще не видел в последние годы, но встречи были случайными. Правда, весной 1919 года он водил к ней на свидание Льва, так как Анна Андреевна судьбой сына всегда интересовалась мало.

Он старался помогать молодым талантам. В начале 1920 года поэт писал Валерию Брюсову: «Я крайне рад случаю опять (как встарь) написать Вам… Помня Вашу всегдашнюю доброту ко мне, я осмеливаюсь рекомендовать Вам двух моих приятелей, Николая Авдеевича Оцупа и Михаила Леонидовича Слонимского, молодых писателей, которые принадлежат к петербургской группе…»

16 января Николай Степанович на заседании Секции исторических картин при «Всемирной литературе» прочитал еще одну свою пьесу «Жизнь Будды», написанную им совместно с С. Ольденбургом.

В январе Гумилёв случайно встретился с Ахматовой еще раз в Доме искусств. Анна Андреевна пришла получать деньги, а Гумилёв был на очередном заседании. Ахматова обратилась к нему на «вы» как к чужому. Это обидело Николая Степановича. «Отойдем…» — сказал он ей. И между бывшими супругами, которых все еще соединял общий сын, состоялся тяжелый разговор. Ахматова, тронутая таким вниманием, призналась, что была настроена по отношению к нему не очень дружелюбно.

5 февраля 1920 года открылась литературная студия при культурно-просветительском отделе Балтфлота, и Гумилёва пригласили туда читать лекции по теории поэзии. Николай Степанович не отказался.

В феврале во «Всемирной литературе» вновь вернулись к обсуждению планов издания классиков. 8 февраля Николай Степанович отправился на квартиру М. Горького, где они обсуждали вместе с хозяином, 3. Гржебиным, Е. Замятиным, Н. Лернером и К. Чуковским издательский план. На следующий день Николай Степанович участвовал в аналогичном совещании в издательстве Гржебина. А 14 февраля отправился в гости к Корнею Чуковскому, с которым у него отношения из чисто деловых все более и более перерастали в дружеские.

Вся неделя теперь у Николая Степановича была расписана по дням: в понедельник он читал лекции в студии Балтфлота, во вторник заседал во «Всемирной литературе», в среду вел лекции в Пролеткульте, в четверг занимался со студийцами Дома искусств, в пятницу присутствовал на заседаниях во «Всемирной литературе» и на Секции исторических картин, вел лекции в Доме искусств.

Весной 1920 года к заботам Николая Степановича добавилась еще одна. Он стал заниматься организацией Петроградского отделения Всероссийского Союза писателей. 1 марта Гумилёв побывал в Доме искусств на вечере Андрея Белого. А на следующий день он отправился на заседание Секции исторических картин, где состоялся доклад о деятельности секции за период с 26 августа 1919 года по 1 марта 1920 года. В отчете сказано, что Гумилёв закончил двухактную пьесу «Фальстаф» по историческим материалам Вильяма Шекспира и пьесу из ирландской жизни «Красота Морни». Николаю Степановичу заказали пьесу «Завоевание Мексики».