В это же время в отсутствие мэтра радикально настроенные члены Цеха поэтов выясняли, кто из них более акмеист. 7 июня Владимир Нарбут писал Михаилу Зенкевичу: «Знаешь, я уверен, что акмеистов только два: я да ты… Какая же Анна Андреевна акмеистка, а Мандель (О. Э. Мандельштам)? Сергей Городецкий — еще туда-сюда, а о Гумилёве и говорить не приходится. Не характерно ли, что все, кроме тебя, меня да Манделя (он, впрочем, лишь из чувства гурмана), боятся трогать Брюсова, Бальмонта, Сологуба, Иванова Вяч.? Гумилёв даже — по головке погладить». Известно, что Нарбут и Зенкевич в Цехе были в числе поэтов, поддерживавших Городецкого, и считались его людьми.

Летом накал страстей стал спадать. Да и самого синдика не было. Он вернулся в Санкт-Петербург только 20 сентября, пропустив открытие сезона в «Бродячей собаке» в ночь с 30 на 31 августа.

Николай Степанович возобновил осенью занятия в университете и поселился на Васильевском острове в Тучковом переулке. На этот раз Гумилёв записывается на лекции «Введение в романскую филологию», «Античные религии», «Сравнительная морфология», «История греческой литературы», «Просеминарий по старофранцузскому языку», «Семинарий Плеяда», «Введение в немецкую филологию».

В сентябре поэт написал пьесу «Актеон». Она, как и манифест об акмеизме, должна была стать художественной декларацией принципов нового движения. На примере «Актеона» [44]можно пронаблюдать, как Гумилёв работал с историческими фактами: детально изучая материал той или иной эпохи, он брал основные исторические события, лиц, участвовавших в них, а потом строил свою схему сюжета и поведения героев, не заботясь о точности фактов и отношений между героями.

Актеон Гумилёва, если вглядеться повнимательнее, это все тот же Адам, символизирующий адамизм и, следовательно, акмеизм. Его принципы — принципы самого поэта Гумилёва: он дерзает восстать ради божественной красоты и готов заплатить за это самую высокую цену — жизнь. Для него красота, искусство, божественная поэзия выше жизни. Об искусстве поэт почти всегда пишет с трагическим пафосом. Вспомним хотя бы его стихотворение «Волшебная скрипка». Он — дерзающий Адам — готов отдать жизнь за поцелуй Дианы, за волшебство вдохновения и поэзии. Он прост в своих желаниях и инстинктах, и он велик в своем стремлении быть причастным к высшему источнику, к божественной поэзии, которую в данном случае олицетворяет Диана.

То, что «Актеон» не просто пьеса, понимали многие современники и исследователи творчества Гумилёва. В ноябре-декабре 1913 года на трех заседаниях Общества ревнителей художественного слова читали свои новые произведения Н. Гумилёв, А. Ахматова, О. Мандельштам. Конечно, центральное место в обсуждении занимал «Актеон». На одном из этих заседаний 30 ноября Гумилёв вместе с В. Чудовским и В. Недоброво был избран во второй раз в совет общества. Обсуждение «Актеона» было бурным, и стихи остались вне главного внимания. По некоторым данным, обсуждение пьесы «Актеон» продолжалось на заседании общества и 8 декабря. Об этом сообщалось в первом-втором номерах «Аполлона» за 1914 год: «Особенно продолжительные прения вызвало чтение Н. Гумилёвым его одноактной драмы „Актеон“».

Пьеса увидела свет в седьмом номере журнала «Гиперборей». Ее высоко оценил папа Мако впоследствии в своей книге «На Парнасе Серебряного века» назвал ее «удачнейшей из драм в стихах…», подчеркнув, что она заняла весь номер «Гиперборея». Г. Иванов в приложении к газете «День» в выпуске «Литература, искусство, наука» 28 октября 1913 года писал: «Очаровательная лапидарность стиля, стремительное развитие действия — таковы отличительные качества новой пьесы… Ритмические достоинства „Актеона“ заслуживают особенного внимания. Чистыми, как плески горного ключа, гекзаметрами говорит Диана, в звучных и отрывистых стихах превосходно передана вечерняя песня охотника и ужас затравленного оленя» [45].

13 октября 1913 года та же газета «День» сообщила, что в репертуар петербургского театра миниатюр «Пиковая дама» включена новая пьеса Н. Гумилёва. Однако при жизни поэта «Актеон» так и не был поставлен.

С осени возобновились заседания не только Общества ревнителей художественного слова, но и Цеха поэтов. Первое прошло 1 октября в Царском Селе дома у Гумилёвых. По-прежнему заседания Цеха за редким исключением (когда собирались в «Аполлоне» или в «Бродячей собаке») проходили на квартирах участников.

В «Бродячей собаке» зимой 1913/14 года Гумилёв провел много времени. 23 октября он читал на поэтическом вечере свои новые стихотворения. Одно из них «Если встретишь меня, не узнаешь…» было воспринято как послание молодой поэтессе Мариэтте Шагинян. Гумилёв отправился на этот вечер с критиком И. В. Джонсоном (Ивановым). В «Собаке» находился и начинающий поэт А. А. Конге, влюбленный в Шагинян. Он воспринял послание Гумилёва очень болезненно, написал ответное стихотворение «Послание к поэту NN» и прочел его 29 октября в той же «Бродячей собаке».

23 ноября в Санкт-Петербург приехал друг Валерия Брюсова, бельгийский поэт Эмиль Верхарн с женой. Супруги посетили Эрмитаж, съездили в Царское Село. Их сопровождал Валерий Брюсов. Гумилёв давно проявлял интерес к творчеству бельгийского поэта и драматурга. В связи с изданием на русском языке его драмы «Монастырь» в переводе Эллиса он написал 24 ноября 1908 года в газете «Речь»: «Верхарн — певец жизни и в то же время бреда. В этом его заслуга и его вина… Такая жизнь не имеет права на свое „да“ в искусстве, она может только пугать — пугала Достоевского, пугает современных поэтов. Но Верхарн выступил ее бойцом. В целом ряде своих книг он прославляет вещи, их молчаливую косную душу и таких же молчаливых и косных людей…» 25 ноября 1913 года общественность Северной российской столицы чествовала Эмиля Верхарна в отеле «Де Франс». На этом вечере Николай Степанович встретил своего учителя немецкого языка по гимназии Гуревича — Ф. Ф. Фидлера. Завязался разговор, и, видимо, Фидлер попросил бывшего ученика что-то написать ему в альбом. Гумилёв тут же сочинил экспромт:

Известно, что Гумилёв выносить не мог немецкого, и это была шутка.

А днем раньше поэт присутствовал в «Бродячей собаке» на вечере Бориса Пронина, который отмечал шумно свое 40-летие (хотя по документам он родился в 1875 году). Возможно, это была очередная мистификация создателя «Бродячей собаки». Отмечали юбилей в две смены с пяти часов дня и с двенадцати ночи. По этому поводу был приготовлен большой праздничный пирог.

27 ноября в «Бродячей собаке» прошел вечер, вернее, ночь поэтов. В программе были объявлены поэты: Н. Гумилёв, А. Ахматова, С. Городецкий, Г. Иванов, О. Мандельштам, Мария Моравская, Вл. Пяст. На вечере Блок должен был читать свою пьесу. Кроме объявленных присутствовали и другие поэты. Дочитались за вином и бутербродами до того, что Мандельштам начал спорить с Велимиром Хлебниковым по поводу нашумевшей тогда истории с М. Бейлисом. Кончилось тем, что Мандельштам вызвал Хлебникова на дуэль. Поссорившихся поэтов кинулись мирить и успокаивать литератор Б. Шкловский и художник П. Н. Филонов. Интересно, что Хлебников после этого вечера сделал в своем дневнике запись: «Гумилёв рассказывал, что в Абиссинии кошки в загоне, никогда не мурлычат и что у него кошка замурлыкала только через час после того, как он нежно гладил…» О Мандельштаме он уже забыл. Что ж, Велимир — будущий «председатель Земного шара» — был футуристом, искал свои впечатления в жизни.

Хотя футуристов Гумилёв не любил, но 10 декабря отправился в зал Шведской церкви по Малой Конюшенной, 3 слушать доклад Н. И. Кульбина «Футуризм и отношение к нему современного общества и критика». Доклад был довольно интересным и охватывал различные аспекты русского и итальянского футуризма. После доклада, как сказано было в газете «Голос Москвы» (1913. № 287. 13 декабря), состоялся диспут поэтов и критиков в «Бродячей собаке». Однако В. Маяковский и Д. Бурлюк в диспуте не участвовали, так как это было им запрещено постановлением совета Училища живописи, ваяния и зодчества, чьими учениками они в ту пору являлись.