Автор «Монолога царя» блестяще развивает мысль, уже не раз встречавшуюся в мировой литературе, — только платье и титулы придают монарху видимость величия. «Да, великая сила заложена в императорской одежде и в титулах!»

Все симпатии Твена на стороне русского народа, на стороне тех, кого цари всегда держали в рабстве, грабили, оскорбляли. В уста царя он вкладывает признание: «Мы делаем, что хотим. Веками делали, что хотели. Преступление для нас привычное ремесло, убийство — привычное занятие, кровь, кровь народа, — привычный напиток. Миллионы убийств лежат на нашей совести».

Твен всем сердцем за борьбу против царизма, за насильственное уничтожение власти деспотов. Он по-прежнему верен идеям, высказанным в книге о Янки. «Без насилия никогда не была свергнута ни одна тирания, и все троны воздвигнуты путем насилия; путем насилия мои предки (вспомним, это говорит сам царь. — М. М.) укрепились на троне; с помощью убийств, предательства, клятвопреступлений, пыток, тюрем и каторги они охраняли этот трон в продолжение четырех столетий, и такими же средствами я сам удерживаю его сегодня».

Признавая за русским народом право на революционную борьбу, Твен не понимает, какие реальные формы может и должна принять борьба против царизма. Порой он сбивается на защиту идеи индивидуального террора. Но главное в памфлете не это, а утверждение высоких принципов истинного патриотизма. Единственно разумный, современный, истинный патриотизм, восклицает писатель-демократ, — это «верность народу неизменно и верность правительству, если, — добавляет Твен, — оно того заслуживает».

Через год после опубликования «Монолога царя» в США приехал Горький, и, выступая вместе с ним на одном собрании, Марк Твен прямо сказал: «Я всей душой сочувствую развернувшемуся в России движению за освобождение страны. Я уверен, что оно увенчается успехом, и оно заслуживает этого».

В том же 1906 году в Нью-Йорке состоялся большой митинг солидарности с русским революционным движением. На этом митинге было прочтено письмо Твена, в котором говорилось: «Мои симпатии безусловно на стороне русской революции. Это само собой разумеется… Россия уже слишком долго терпела управление, строящееся на лживых обещаниях, обманах, предательстве и топоре мясника… И надо надеяться, что пробудившийся народ, подымающийся во всей своей силе, вскоре положит конец этому режиму и установит вместо него республику. Быть может, многие из нас — даже и старики — еще доживут до того благословенного дня, когда цари и великие князья станут на земле такой же редкостью, какой, я полагаю, они всегда были на небесах».

Памфлет «Монолог царя» и выступления Твена на собраниях в честь русской революции тогда же стали достоянием американской печати (нельзя, впрочем, пройти мимо того несколько неожиданного обстоятельства, что даже «Монолог царя» на протяжении полувека с лишним оставался в США только журнальной публикацией и в американские собрания сочинений писателя не входит до сих пор). Но вот мысли, возникшие у Твена в связи с одной беседой о России, состоявшейся в 1906 году, он доверил только своей «Автобиографии».

Под датой «Пятница 30 марта 1906 года» в «Автобиографию» вошел интереснейший рассказ об этой беседе.

В ней привлекают внимание не столько соображения Твена о слабо знакомом ему русском революционном движении, сколько грустные раздумья писателя об Америке.

С человеком, который приехал в США, «предполагая зажечь огонь благородного сочувствия» к русской революции в сердцах американцев — этой «нации счастливых поклонников свободы», Марк Твен поделился поразительными мыслями. «Я сказал ему, — читаем мы в «Автобиографии», — то, что считаю истиной: что наше христианство, которым мы издавна гордимся — если не сказать кичимся, — давно уже превратилось в мертвую оболочку, в притворство, в лицемерие; что мы утратили прежнее сочувствие к угнетенным народам, борющимся за свою жизнь и свободу; что мы либо холодно-равнодушны к подобным вещам, либо презрительно над ними смеемся, и что этот смех — единственный отклик, который они вызывают у нашей прессы и всей нации…»

Как измерить тоску, заставившую Твена, верного американского патриота, любившего свою родину незатухающей сыновней любовью, дополнить эти мрачные слова еще более горькими суждениями о своих соотечественниках?! На митинги сторонников русской революции, заметил писатель, «не придут люди, имеющие право называть себя представителями американцев или даже просто американцами… аудитория будет состоять из иностранцев, которые сами страдали еще так недавно, что не успели американизироваться и сердца их еще не превратились в камень».

Так говорил Твен об американцах в один из самых тяжких дней своей жизни. А таких тяжких дней у него становилось все больше и больше…

А все же вера в рядовых людей Америки не покидала писателя. И об этом засвидетельствовал еще один светлый образ, созданный Твеном, — образ капитана Стормфилда.

Первый набросок «Путешествия капитана Стормфилда в рай», вероятно, возник еще в ту пору, когда писались «Простаки за границей». И Твен не расставался ни с антирелигиозными идеями этого рассказа, ни с образом его главного героя — веселого, доброго и умного американца — на протяжении последующих четырех десятилетий своей жизни.

Иные буржуазные американцы, которым в молодости были близки антицерковные традиции просветителей XVIII века, чувствуя приближение смерти, делали попытки найти утешение в религии, готовили себе «на всякий случай» уютное местечко на «том свете».

Но Твен оставался верен своим безбожным взглядам.

Когда в одной из своих лекций Бернард Шоу заметил, что «никакой здравомыслящий человек не согласится теперь принять какие-либо верования без оговорок», то Твен комментировал эти слова следующим образом: «Конечно, нет, только оговорка заключается в том, что он будет круглым идиотом, если вообще примет эти верования».

Писатель часто сочинял «для себя» диалоги на религиозные темы. Вот маленькая девочка Бесси, простой ребенок с ясным умом, доказывает своей религиозной матери, что бог несправедлив.

Бесси хочет знать: для чего бог заставил мальчика Билли заболеть тифом.

«— Как для чего? Чтобы наставить его на путь истинный, чтобы сделать его хорошим мальчиком.

— Но он же умер от тифа, мама. Он не может стать хорошим мальчиком!

— Ах да! Ну, значит, у бога была другая цель. Во всяком случае, это была мудрая цель.

— Что же это была за цель, мама?

— Ты задаешь слишком много вопросов. Быть может, бог хотел послать испытание родителям Билли.

— Но это нечестно, мама?! Если бог хотел послать испытание родителямБилли, зачем же он убил Билли?»

На восьмом десятке жизни Твен начинал чувствовать себя все хуже. У него болела грудь. Говорили, что это болит сердце, и врачи советовали не переутомляться. Но писатель продолжал заниматься литературным трудом.

В 1907 году Твен решил, наконец, напечатать свой рассказ «Путешествие капитана Стормфилда в рай». Этот рассказ — издевка над обычными представлениями о небесах, о рае.

Христиане верят в рай, устроенный только для жителей Земли. Но большинство людей на небесах, выясняет капитан Стормфилд, даже не подозревает о существовании Земли с ее самоуверенными обитателями. Когда Стормфилд, наконец, попадает в отдаленный «земной» отдел рая, его там встречают возгласом, звучащим комически, а отнюдь не «божественно»: «Арфу и псалтырь, пару крыльев и нимб тринадцатый номер для капитана Эли Стормфилда из Сан-Франциско! Выпишите ему пропуск, и пусть войдет».

На небе порядки во многом схожи с земными. Выясняется, что на арфе никто не играет, крылья никому не нужны, а нимб — просто помеха.

Дальше капитан узнает, что в раю имеются привилегированные особы, там даже существует своя аристократия, притом порою довольно низкого пошиба.