Напившись вволю, я направился к холмам, рассчитывая найти там какое-нибудь убежище, и когда совсем рассвело, вошел в небольшую рощу, которая росла на краю глубокой лощины. Здесь я решил дождаться темноты. У меня было одно утешение: никто на свете не знал, где я нахожусь. Я и сам не знал. Было только четыре часа. Четырнадцать часов отделяли меня от ночи. Нетерпение гнало меня вперед, пока есть силы, а потому казалось, что время тянется совсем медленно. Сперва было очень холодно, но солнце постепенно набирало силу, и к десяти часам жара стала гнетущей. Моим единственным компаньоном был гигантский стервятник, проявлявший пристальный интерес к моему состоянию. Время от времени он издавал отвратительный и зловещий клекот. Со своей возвышенной позиции я мог обозревать всю долину. Железная дорога пересекала ее посредине, и я смотрел, как проходят разные поезда. Я насчитал четыре поезда в каждую сторону и сделал вывод, что такое же количество должно пройти и ночью. Отметив крутой склон, на который они вскарабкивались очень медленно, я решил ночью вновь попытаться забраться на поезд. Днем я съел одну плитку шоколада, который при такой жаре вызвал у меня страшную жажду. Лужа была всего в полумиле отсюда, но я не решался покинуть свое убежище в роще, поскольку заметил фигуры белых людей. Время от времени они [387] проходили или проезжали через долину, а один раз совсем близко ко мне подъехал бур и два раза выстрелил в птиц рядом с моим убежищем.

Восторг и возбуждение прошлой ночи ушли, и последовала страшная реакция. Я был очень голоден, поскольку не ужинал перед побегом, а шоколад, хотя и поддерживает силы, не насыщает. Я почти не спал, и мое сердце билось так сильно, что я не мог отдыхать. Я подумал обо всех тех шансах, что были против меня. Больше всего я боялся, — не могу даже описать как — что меня опять поймают и потащат в Преторию. Я не находил никакого утешения во всех этих философских идеях, которые некоторые выставляют напоказ, когда у них все в порядке и им ничто не грозит. Я очень хорошо понимал, что никакое усилие разума, никакое напряжение сил не помогут мне спастись от врагов, и что без вмешательства Высшей Силы, которая оказывает влияние на вечную связь причин и следствий гораздо чаще, чем мы склонны признать, мне никогда не добиться успеха. Я долго и искренне молился, прося помощи и наставлений. Моя молитва, как мне кажется, была немедленно чудесным образом услышана. Я не могу сейчас рассказывать о странных событиях, которые тут же последовали, изменив мое безнадежное положение и дав мне неоспоримые преимущества. После войны я надеюсь рассказать об этом подробнее [3].

Длинный день, наконец, подошел к концу. Тучи на западе вспыхнули огнем. Тени холмов протянулись через долину. Дневной свет погас, стало совсем темно. И только тогда я двинулся вперед. Я поспешил к железной дороге, остановившись по пути, чтобы напиться вкусной холодной воды из ручья. Некоторое время я ждал на вершине крутого склона в надежде забраться на поезд. Но он все не появлялся, и я предположил, как потом оказалось, правильно, что поезд, на котором я путешествовал накануне, [388] единственный ходил по ночам. Наконец я решил идти пешком. Шел около шести часов. Как далеко я продвинулся, не знаю, но не думаю, что по прямой это составило много миль. Каждый мост охранялся вооруженными людьми, через каждые несколько миль стояли домики десятников, в промежутках были станции со скучившимися вокруг них виллами. Весь вельд купался в ярких лучах полной луны, и, чтобы избежать этих опасных мест, мне приходилось делать большие обходы и часто ползти по земле. Оставив дорогу, я попадал в болота и заросли и промок по пояс. Я почувствовал себя очень несчастным, когда осмотрелся и увидел повсюду огоньки домов, и с ними пришла мысль о тепле и уюте, но я знал, что для меня они означают только опасность. Часов через шесть или семь я решил, что неразумно идти дальше, иначе я напрасно утомлю себя, и поэтому лег в канаву и заснул. Я был уже почти на пределе. Тем не менее, волей Божьей, я смог поддерживать свои силы в течение следующих нескольких дней, с большим риском добывая пищу то там, то здесь, скрываясь днем и передвигаясь только ночью. На пятый день я был за Миддельбургом, насколько я мог судить, поскольку не решался спрашивать или подходить к станциям настолько близко, чтобы прочитать их названия. В надежном убежище я дожидался подходящего поезда, зная, что между Миддельбургом и Лоренцо Маркес имеется прямое сообщение.

Тем временем в Государственных образцовых школах, превращенных в тюрьму, царило возбуждение. Рано утром в среду, примерно через двенадцать часов после моего бегства, было обнаружено мое отсутствие. Была объявлена тревога. Телеграммы с подробным описанием моей персоны были разосланы по всем железным дорогам. Напечатали три тысячи моих фотографий. Был выдан ордер на мой немедленный арест. Все были начеку. Достойный Бошоф, который хорошо знал меня в лицо, был спешно вызван в Комати Поорт для опознания разных людей «с рыжими волосами», которые ехали в сторону границы. Несомненно, заявила «Стандард энд Диггерз Ньюз», что я бежал, переодевшись женщиной. На следующий день пришло сообщение, что я схвачен в Комати Поорт, одетый в форму трансваальского полицейского. Другие телеграммы сообщали, что меня арестовали в Бругсбанке, Миддельбурге, Бронкерспрюйте. Но все арестованные [390] оказались невинными людьми. Наконец решили, что я вообще не покидал Претории. Я, оказывается, поменялся одеждой с одним официантом и теперь скрываюсь в столице, в доме какого-то сторонника британцев. В связи с этим дома всех подозрительных лиц подверглись обыску, все было перевернуто вверх тормашками, и это, боюсь, доставило много неудобств несчастным людям.

Все это может вызвать улыбку, когда опасность позади. Но в те дни, когда я скрывался по углам и норам, дожидаясь подходящего момента, чтобы сесть на поезд, это сильно действовало мне на нервы. Быть изгоем, преследуемым, на арест которого выписан ордер, бояться любого человека, ожидать тюремного заключения, не обязательно в лагере для военнопленных, бежать от дневного света, пугаться тени — все эти вещи вгрызались мне в душу и произвели такое впечатление, которое вряд ли удастся когда-нибудь стереть.

На шестой день случай, которого я так терпеливо ждал, наконец подвернулся. Я нашел поезд, направлявшийся в Лоренцо Маркес и соответствующим образом маркированный; он стоял на боковой ветке. Я нашел подходящее место, чтобы забраться на него, ибо не дерзал сделать это прямо на станции. Наполнив бутылку водой, чтобы пить по дороге, я приготовился к последнему этапу своего путешествия.

Вагон, в который я пробрался, был загружен большими мешками с каким-то мягким товаром, и я нашел между ними промежутки и пустоты, через которые и проник в самую середину. Твердый пол был усыпан угольной пылью, и это была весьма неудобная постель. Жара была удушающая. Но я решил, что ничто не заставит меня покинуть мое убежище, пока мы не доедем до португальской территории. Я ожидал, что путешествие займет тридцать шесть часов, но оно растянулось на два с половиной дня. Я боялся заснуть, чтобы не выдать себя храпом.

Я опасался, что вагоны станут обыскивать в Комати Поорт, и очень волновался, когда поезд подходил к его окрестностям. В довершение всего, его на восемнадцать часов загнали на боковую ветку, то ли в самом Комати Поорт, то ли на следующей станции. Однажды мой вагон действительно стали осматривать и я слышал, как шуршал стаскиваемый брезент. К счастью, [391] они не полезли слишком глубоко, и я, спасенный Провидением, благополучно достиг Делаго Бей и выбрался из своего убежища и места наказания, грязный, голодный, но вновь свободный.

После этого меня всюду ждала удача. Я добрался до британского консула, мистера Росса, который сперва принял меня за пожарника с одного из кораблей, стоявших в гавани, но затем с восторгом меня приветствовал. Я купил одежду, помылся, пообедал за столом с настоящей скатертью и настоящими бокалами. И судьба, решившая не упускать ни единой мелкой детали, позаботилась о том, чтобы пароход «Индуна» в тот же самый вечер отправился в Дурбан. В каюте этого маленького судна, которое идет вдоль песчаных берегов Африки, я дописываю заключительные строки этого письма, и читатель, наверное, поймет, почему я пишу их с чувством торжества, и даже больше чем торжества, с чувством чистой радости.