«Все шло по раз навсегда заведенному распорядку. Сначала двое детей (Элси и Джон. — А. Л.) подвергали пароход и пассажиров тщательному досмотру. Затем в каюте раскладывались по шкафам вещи. Следом начинались поиски старых друзей среди стюардов. „Удачным путешествием“ считалось такое, когда среди членов команды, начиная с капитана, на борту набиралось хотя бы несколько друзей и знакомых. Нашим закадычным другом стал седовласый стюард, который всегда готов был отвести нас в самые потайные и недоступные уголки корабля, а также — угостить добавкой десерта после того, как поужинают взрослые. Первые несколько дней еще было прохладно и все мучились морской болезнью, однако после Мадейры день увеличивался, ночь сокращалась, и быстро опускались тропические сумерки. Все с нетерпением ждали появления на горизонте Южного Креста. Все было известно заранее и, тем не менее, необычайно волнительно.
В дороге Р. К. много работал. Большей частью — в крошечной каюте, выходящей на шумную прогулочную палубу, но иногда и на самой палубе, сидя на маленьком складном стульчике. Шума вокруг он словно не замечал; склонится над своим блокнотом, потом встанет и пройдется по палубе, как будто это его собственный кабинет. К пассажирам он всегда проявлял огромный интерес, к детям — особенно, заводил на корабле массу друзей. Он любил подолгу беседовать с молоденьким солдатом, или с офицером-минером, который едет в Африку делать карьеру, или с кем-то из членов команды. Каждый раз нас с отцом приглашали за капитанский стол, и каждый раз отец это приглашение с благодарностью отклонял — ужинали мы вместе с остальными пассажирами.
Р. К. не обращал никакого внимания на тот интерес, который проявляли к нему пассажиры. Как-то раз прохладным вечером он, спустившись в каюту, по рассеянности вместо пальто накинул на плечи халат из верблюжьей шерсти. Когда он в таком виде поднялся на палубу, какой-то молодой человек робко обратил его внимание на то, что он по ошибке вместо пальто надел халат, однако Р. К., нисколько не смутившись, заметил, что в халате ему тепло, а это самое главное. „Надо же! — пробормотал, отходя в сторону, молодой человек. — Надел вместо пальто халат и совершенно не смущается“.
Часто на корабле оказывались его старые друзья: доктор Джеймсон, Эйб Бейли, Баден-Поуэлл, офицеры, многие известные люди, в чьих руках в то время находилась судьба Южной Африки. Р. К. шагал взад-вперед по палубе и вел с ними долгие беседы. Часто после десяти вечера и до того времени, когда надо было идти спать, мы вместе с другими детьми собирались на нагретой солнцем палубе, садились вокруг отца в кружок, и он рассказывал нам истории…»
Начиная с 1909 года Южную Африку, которой пришедшие на смену консерваторам либералы предоставили, к глубокому разочарованию Киплинга, самостоятельность, сменила Швейцария. Киплинги плыли пароходом и ехали поездом в Энгельберг или в Сен-Морис, где дети в течение месяца-полутора катались на лыжах и на коньках, а оттуда нередко отправлялись в Восточные Пиренеи, в Верне-ле-Бен, куда страдавшей радикулитом Кэрри порекомендовали ездить врачи.
В 1911 году Киплинги впервые побывали в Ирландии, которая писателю решительно не понравилась — возможно, из-за принимающего все более широкий размах движения за «гомруль», то есть самоуправление. Киплингу не нравилось, когда колония Британской империи требует независимости, и в Дублине он увидел только то, что хотел увидеть — «помои и всеобщий застой». Для Джеймса Джойса Дублин был «грязным и родным» (dirty and dear), для Киплинга — грязным и чужим.
А вот в Египте, куда Киплинги попали перед самой войной, в 1913 году, «грязь и помои» писателя нисколько не смутили, он любил восточные города и простил Каиру, как раньше прощал Лахору, Бомбею и Калькутте, жару и чудовищную грязь. Зато невзлюбил империалиста из империалистов, в прошлом отважного воина, фельдмаршала Горацио Роберта Китченера, сменившего Робертса на посту главнокомандующего английскими войсками в Южной Африке. «Разжиревшим фараоном в шпорах, не в меру болтливым и одуревшим от власти» назвал он, против ожидания, своего былого кумира.
А до этого была поездка в любимую Канаду, где Киплингу в 1906 году присвоили почетную степень монреальского протестантского университета Макгилл и где он, выступая с публичными лекциями, доехал в специальном вагоне до Ванкувера и обратно. Канада, которую Киплинг, мы помним, всегда ставил в пример Америке, не разочаровала и на сей раз.
Не успели Киплинги вернуться домой, как зимой 1907 года «пришлось» ехать в Стокгольм — получать Нобелевскую премию по литературе, первую, которой удостоился английский писатель.
От премий, орденов и званий Киплинг постоянно и принципиально отказывался, мотивируя это тем, что, мол, «свободный от наград, я больше пригожусь и больше сделаю». Когда в мае 1917 года кузен Киплинга Стэнли Болдуин и друг писателя, член кабинета Бонар-Лоу сообщили ему, что он вправе получить «любую почетную награду которую только готов принять», последовал решительный отказ. «Этого не будет», — писал Болдуину Киплинг, а в письме самому премьеру Бонар-Лоу заметил: «Интересно, вам бы понравилось, если бы, проснувшись однажды утром, вы обнаружили, что вас сделали архиепископом Кентерберийским?»
От звания почетного доктора университетов (Даремского, Монреальского, Оксфордского, Эдинбургского, а в двадцатые годы — Сорбонны и Страсбурга) он, однако, не отказывался. В Оксфорде звание доктора Киплингу вручали 26 июня 1907 года вместе с Марком Твеном и генералом Бутом, тем самым, с которым Киплинг сдружился, когда в конце 1891 года плыл из Австралии на Цейлон. Когда на Киплинга надели серую с алым мантию, он пошутил, рассмешив самого Марка Твена, что выглядит в ней, «в точности как африканский попугай». Присутствовавшие на торжественной церемонии студенты и преподаватели устроили «попугаю» такую овацию, которой еще не удостаивался ни один почетный доктор европейского университета. Спустя несколько дней на торжественном обеде в парадном зале колледжа Крайстчерч Марк Твен, перед которым Киплинг всегда преклонялся, назвал автора «Кима» «принцем Республики Литературы, чья слава обволокла, подобно атмосфере, весь мир».
В «наградной графе» у «принца Республики Литературы» и в самом деле числятся сплошные отказы. Он дважды (1899, 1903) отказывался от рыцарства, дважды, в 1921 и 1924 годах, не принял из рук самого короля орден «За заслуги» «в ознаменование огромных заслуг в области изящной словесности» и в знак «высочайшего уважения, с каким ваши произведения читаются подданными Британской империи». Дважды отказался баллотироваться в парламент от Консервативной партии, причем один раз этой чести его удостоили жители Эдинбурга. Дважды отказался ехать в Индию в составе официальной делегации — сначала в 1903 году, когда делегацию возглавлял принц Уэльский, потом, спустя восемь лет, когда принц Уэльский стал королем Георгом V. Дважды отказывался вступить в Американскую академию искусств и наук, в 1910 году отказался стать членом только что основанной Британской литературной академии. Скорее всего, отказался бы и от звания поэта-лауреата — если бы в 1913 году, когда умер Альфред Остин, его бы не обошли уже во второй раз подряд: вслед за Остином поэтом-лауреатом стал куда более одаренный, чем Остин, Роберт Бриджес. Когда же в 1930 году умер и Бриджес, который, к слову, высоко ценил Киплинга и в 1916 году писал, рекомендуя его на это почетное звание: «Совершенно ясно, что это величайший из наших ныне здравствующих литературных гениев», — Георг V якобы хотел предложить это почетнейшее в Англии звание Киплингу, но почему-то не предложил. Возможно, понимал, что откажется.
А вот «нобелевку» писатель принял.
Что вынес Киплинг из поездки в Швецию, кроме вручения Нобелевской премии? Немногое. Траур по шведскому королю Оскару II, который скончался, пока Киплинг, борясь с бурным Северным морем и шквальным ветром, добирался до Стокгольма. Одетых в черное по случаю траура горожан. Короткий, промозглый сумрачный день, какой бывает в северных широтах. Погруженный во тьму и тишину, опять же по случаю траура, королевский дворец. Снег на плащах часовых и на чугунных стволах древних пушек. Королеву в траурном одеянии. Скрежет утренних трамваев за окном гостиницы. Последнюю фразу покойного короля, будто бы сказавшего: «Пусть из-за меня не закрывают театров». И впечатление, пожалуй, самое сильное: в Швеции, в общественных банях не ты сам моешься, а тебя моют, причем не кто-нибудь, а степенные, немолодые женщины, и не губкой, а большими мочалками из сосновых стружек. И связанный с этой довольно странной традицией анекдот. Одна такая старуха, рассказывает Киплинг в автобиографии, пришла мыть мужчину, а тот ни в какую ей не дается. Повернулся вниз лицом, болтает ногами и кричит: «Убирайтесь к черту!» Старуха идет жаловаться директору бани. «У меня в ванне сумасшедший сидит, — говорит, — не дает себя вымыть». — «Это не сумасшедший, — успокоил ее директор. — Это англичанин. Оставьте его, сам вымоется».
