Увлекательным — прежде всего конечно же благодаря индийскому экзотическому материалу. Во-вторых, потому, что, по некоторым формальным признакам, «Ким» еще и шпионский роман. Шпионско-плутовской роман странствий — такая вот гремучая смесь. В роли своеобразного Дон Кихота в книге Киплинга выступает престарелый буддийский лама. В роли Санчо Пансы — его проводник, совершающий с ним вместе паломничество, мальчик-ирландец Ким, он же — агент английской разведки Кимбол О’Хара. Эта «донкихотская» пара путешествует по Великому Колесному Пути (индийской «большой дороге»), по Северной Индии, той самой, которую автор, в бытность свою репортером «Гражданской и военной газеты» и «Пионера», проехал вдоль и поперек. Наблюдательный, живой, оборотистый ирландский мальчишка и мудрый, наивный, веротерпимый (не чета полковому пастору Беннетту) тибетский лама одновременно и принадлежат Индии, и в то же время разглядывают ее словно со стороны. Они здесь и свои и чужие; не будь они чужими — и они не увидели бы всего того причудливого, многоцветного индийского калейдоскопа рас, каст, обычаев, суеверий, слились бы с ними.

С Индией они не сливаются, зато «сливаются» друг с другом. Ким в результате становится Другом Всего Мира — если помните, так звали в Лахоре индийские слуги маленького Радди. Лама же — последователь Срединного пути, где нет ни высоких, ни низких, не возносится над миром, а приближается к нему. «Материалист» Ким спасает от физической гибели старика-тибетца, занятого поисками Реки Чудодейственного Исцеления, которая, он верит, способна освободить от Колеса Всего Сущего. «Идеалист» тибетец, в свою очередь, спасает Кима, этого «маленького чертенка», как он его называет, от гибели духовной.

Занятно, что как раз когда Ким готов объять душой все человечество, когда после Гималаев для него перестают существовать касты и религии, а есть лишь духовные силы, объединяющие все сущее — он становится агентом английской разведки, проходит проверку для участия в «Большой игре» Британии на Востоке. Будь роман написан не Киплингом, подобный финал воспринимался бы парадоксом, причем парадоксом довольно грустным, да и к тому же натянутым. У Киплинга же с его стойкой идеей цивилизаторского бремени белого человека в таком финале нет ровным счетом ничего парадоксального; он — в порядке вещей. Изворотливый, ловкий, смышленый, азартный маленький ирландец, с детства любивший «игру ради самой игры» и повинующийся «инстинкту слушать и наблюдать» [29], является, если вдуматься, «органичным элементом» британской секретной службы, стоящей, по Киплингу, на страже порядка в стране. В стране «древнего благочестия и современного прогресса», для которой Pax Britannica, опять же по Киплингу — неоспоримое благо.

Вначале 1890-х годов уже упоминавшийся Ричард Ле Гальенн писал про прозу Киплинга, что «главное в ней — сюжет, герои же — не более чем вешалки, на которые накидывается забавное происшествие, анекдот из жизни». «Бессюжетный» (это слова самого Киплинга) «Ким» эту теорию опровергает. Верно, забавных происшествий в романе предостаточно, но ведь и колоритных персонажей тоже сколько угодно. Взять хотя бы «краснобородого барышника» афганца Махбуба Али, набожного мусульманина, богатого, жадного и предприимчивого торговца лошадьми и, по совместительству, агента Разведывательного управления под шифром С.25.1.Б., усердно молившегося Аллаху и регулярно посылавшего в правительство секретные донесения о путешественниках неанглийской национальности и о торговле оружием. Или старика-индуса, в прошлом туземного кавалерийского офицера, участника десятков кавалерийских схваток. Бывший вояка, он не расстается с военной формой, с готовностью сообщает всем желающим о своих многочисленных ранениях и орденах, стоит «прямо, как шомпол», и, вытащив кавалерийскую саблю и раскачивая ее на худых коленях, рассказывает нескончаемые истории о сипайском восстании, после чего «садится на низенькую лошаденку, положив руку на рукоятку большого меча… и свирепо глядит куда-то поверх плоской равнины на север». А вот полковой капеллан англиканского вероисповедания преподобный Беннетт. Облаченный в черный костюм с золотым крестом на часовой цепочке и в черную мягкую широкополую шляпу, он из последних сил плетется за войсками. Соображает, впрочем, он лучше, чем передвигает ногами. Беннетт убежден: между ним и католическим священником отцом Виктором «лежит непроходимая пропасть», но «всякий раз, как англиканской церкви предстоит решать задачу, имеющую отношение к человеку, она охотно зовет на помощь церковь римско-католическую».

Сам Киплинг называл «Кима» «плутовским бессюжетным романом, навязанным извне». Как понимать последние два слова? Кем навязан и почему? Видимо, — ностальгическим чувством к своей индийской музе. Киплинг любит в своих книгах расставаться с прошлым. В рассказе «Мэ-э, паршивая овца…» писатель расстался, причем без всякого сожаления, с пансионом Саутси. В «Прохвосте и компании» — с закрытой школой Юнайтед-Сервисез, про которую написал весело, занятно, но больше не напишет никогда и ничего. В поэтическом сборнике «Пять народов», о котором еще будет сказано, — с Южной Африкой и Англо-бурской войной. В «Киме» — с Индией. Не увлекательный сюжет (лучше сказать, сюжеты, ведь книга дробится на отдельные законченные эпизоды, сквозного сюжета в романе, по существу, нет), не духовное родство ирландского мальчишки и престарелого буддиста, не богатейшая кунсткамера запоминающихся персонажей, а Индия, многоликая, диковинная, непознаваемая Индия — вот самая большая, как нам кажется, удача этой книги.

Низко стелющийся в вечернюю пору солнечный свет, заставляющий сиять каждый дюйм на Великом Колесном Пути. Бредущий сквозь многоцветную толпу прямо по трамвайным рельсам огромный мышиной масти брахманский бык. Толпы «длинноволосых, остро пахнущих санси, несущих на спине корзины, полные ящериц и другой нечистой пищи». Нападающие с наступлением темноты на уединенные плантации свирепые аки. Взлохмаченные сикхские подвижники с диким взглядом в синей клетчатой одежде и в синих высоких конических тюрбанах. Лавки, набитые разнообразными костюмами, чалмами, деревянными Буддами, четками, разноцветными платками, шалями и кинжалами с резными ручками. Пестро разодетые, веселые, спешащие на ярмарку жители деревень, «вереница которых волновалась, точно спина торопливой гусеницы». Свадебные процессии, «сопровождаемые музыкой, криками, запахами ноготков и жасмина, еще более резкими, чем запах пыли». Бродячие фокусники «с полудрессированными обезьянами, или слабым, задыхающимся медведем, или женщиной, которая, привязав к ногам козлиные рога, плясала на канате». Продавцы воды из священного Ганга, шарлатаны, знахари, буддийские монахи, гадалки, цыгане, читатели гороскопов, мелкие чиновники, ремесленники и полковые капелланы. Младшие офицеры из английских колониальных войск, застывшие за массивным столом из мангового дерева в слабо освещенной изнутри палатке, к которой в кромешной тьме бесшумно подкрался и принюхивается к паланкину леопард. Караван-сараи, где путники, валясь от усталости, разгружают тюки и узлы, черпают из колодца воду для ужина, ухаживают за громко ржущими дикоглазыми жеребцами и опустившимися на колени верблюдами, пинают ногами угрюмых караванных собак, ругаются, кричат, спорят. Похожие на крепость железнодорожные вокзалы, где валяющиеся вповалку пассажиры третьего класса похожи на закутанные в саван трупы, а вагоны наполняют голову, как выразился старый тибетец, «грохотом дьявольских барабанов».

После «Кима» грохот индийских барабанов уже, надо полагать, не наполнял голову писателя. С Индией, где «много красоты и немало мудрости», Киплинг, написав «Кима», распрощался навсегда.

Десятилетие между войнами, Англо-бурской и Первой мировой, в жизни писателя не богато событиями, однако картина существования Киплингов в эти годы, известная нам из автобиографии самого писателя, его писем, дневника Кэрри и воспоминаний дочери Элси и домашней учительницы Элси и Джона Дороти Понтон, представляет немалый интерес — прежде всего потому, что в это время Киплинги наконец-то обрели постоянное пристанище, «дом своих мечтаний», стали полноценными англичанами, не «колониальными жителями», а сельскими сквайрами, и хотя Киплинг пошутил однажды в письме Чарльзу Элиоту Нортону, что «из всех зарубежных стран, где мне довелось побывать, Англия — самая замечательная», в эти годы «зарубежной страной» Англия быть для него перестала.