Однако подлинными шедеврами стали конечно же переводы киплинговского «If» М. Лозинского и С. Маршака. Строки «Заповеди» (Лозинский изменил название оригинала) «Владей собой среди толпы смятенной» уже не воспринимаются как перевод — не это ли высшая похвала переводчику! Для многих поколений любителей поэзии в нашей стране «Заповедь» — такая же русская поэзия, как «Не сравнивай: живущий не сравним», как «В глубокий час души и ночи, не числящийся на часах», как «…с порога на деву, как гостья, смотрела звезда Рождества». Много ли наберется в мировой поэзии таких органично вошедших в чужой язык, поистине «космополитичных» стихов? Между прочим, расходятся английские и русские вкусы и здесь. Англичане, для которых, в отличие от русских, поэт никогда не был «больше, чем поэт», склонны выделять, скорее, «Балладу о Востоке и Западе», «Мэри Глостер», «Мандалей», «Денни Дивер» — стихи более мелодичные, менее возвышенные, более приземленные, чем «Заповедь». В английских школах, впрочем, «проходят» именно «Заповедь».

Сегодняшний русский Киплинг — писатель по преимуществу детский, но по-прежнему необычайно, как сказали бы теперь, «востребованный». По-прежнему нарасхват и «Маугли», и «Сказки просто так», и «Пак с Пукова холма». Впрочем, мы вновь забегаем вперед: «Сказки просто так» в 1896 году, по возвращении Киплинга в Англию, еще только рассказывались дочерям, да и то не все, и еще не записывались — во всяком случае целиком…

«Мы называем домом Англию, где не живем…» Так написал однажды Киплинг, а в разговоре с американским театральным критиком Брандером Мэттьюзом однажды — это было еще в 1891 году — обмолвился: «Я не англичанин; я — житель колоний». Действительно, до 1902 года Киплинг жил в Англии лишь наездами, останавливался то в съемных домах, то в отелях, то у родителей или друзей и «дома своих мечтаний» не имел. С августа 1896 года до осени 1899-го, с первого возвращения из Америки до второго, у Киплинга было в Англии два дома. Два — и ни одного. Ни тот ни другой ему не нравился. В первом он прожил совсем недолго, во втором целых пять лет, однако полноценным домом он для него так и не стал. И в том, и в другом, тем не менее, были написаны такие известные и широко цитируемые стихи, как «Бремя белого человека» и «Последнее песнопение», рассказы, сказки. Собственного жилища писатель за это время так и не приобрел, однако Англия за эти четыре бездомных года, из которых год он отсутствовал, стала для него, наконец, домом.

Дом в деревушке Мейденком близ Торки снят был неудачно. Стоял он на скале, в двухстах ярдах над морем и так и назывался «Дом на скале» (Rock House). В дождь и шторм (штормило в осенние месяцы едва ли не каждый день) Киплинги чувствовали себя неуютно, неприкаянно, ощущение было такое, будто живут они на маяке. Дети, особенно старшая Джозефин, просились домой, в «Наулаху», где из окна вместо бурного, свинцового моря и сетки непрекращающегося дождя за лугом и сосновым лесом поблескивала река Коннектикут, а за ней высился голубой купол Монаднока, воспетого Эмерсоном, чья фотография украшала письменный стол в кабинете Киплинга. Кэрри и дети с радостью уехали бы обратно в Америку, но Киплинг был непреклонен. Верно, в Вермонте, этом киплинговском Болдине, ему жилось и писалось как никогда раньше, и такого плодотворного периода у него уже не будет, но после всего, что произошло, «американская тема» оказалась закрыта, на нее был наложен запрет. Даже письма, когда они приходили из Америки, Киплинг читает теперь только в том случае, если они от доктора Конланда, Мэри Кэбот или Нортонов.

В «Доме на скале» ему не пишется, но день, тем не менее, заполнен до отказа. Киплинг не слезает с велосипеда, ездит за несколько миль на старый музейный фрегат «Британия», где общается с курсантами. Вместе с «патером» (так, на латинский манер, Киплинг называет отца) составляет для американского издательства «Скрибнерс» первое свое собрание сочинений; Джон Локвуд взялся его иллюстрировать. Вместе с Амбо Пойнтером и его младшим братом, школьником Хью, охотится на кроликов. И, как всегда, принимает гостей — родителей, Кромвелла Прайса и ненадолго приехавшего из Америки Фрэнка Даблдея. Объединившись с Сэмом Макклуром, Даблдей намеревается открыть издательство, где отныне будут печататься все произведения Киплинга, прозаические и поэтические — эту идею он и приехал обговорить в «Доме на скале».

В ноябре выходит поэтический сборник Киплинга «Семь морей». Успех — тем более для сборника стихов — сногсшибательный: еще до выхода книги только по одной подписке разошелся тираж в 22 тысячи экземпляров. Какой поэт сегодня может рассчитывать на подобное признание!

О Торки меж тем Киплинг отзывается с неизменной и злой иронией — ему претят затхлая атмосфера городка (а ведь Брэттлборо был, в сущности, ничем не лучше), толстокожесть его жителей, их пожизненное увлечение «собой, своим обедом и женой». «Торки — из тех мест на земле, — напишет он в октябре 1896 года Нортону, — которые я бы мечтал перевернуть вверх дном, ради чего готов вихрем пронестись по нему в чем мать родила, в одних очках… По сравнению со здешними тучными старыми дамами, что ездят, надев респираторы, в пышных ландо, Вседержитель — легкомысленный шутник, пустой и бестолковый затейник».

Зима — весна 1897 года

Киплинг постепенно «расписывается». В «Доме на скале» он работает над рассказами из своей школьной жизни; впоследствии они войдут в сборник «Прохвост и компания», пока же готов лишь один рассказ «Рабы лампы» — о проделках Лайонела Данстервилла, грозы учителей и учеников колледжа. В «Доме на скале» гостит в это время давняя приятельница Киплинга, его кузина Флоренс Макдональд, и Киплинг — это в его обыкновении — проверяет на ней, насколько удачен тот или иной только что сочиненный пассаж. Флоренс впоследствии рассказывала, что кузен звал ее к себе в кабинет, присаживался к письменному столу, как он любил, подложив под себя одну ногу и покачивая другой, некоторое время в ее присутствии, не отрываясь, писал, а затем, отложив перо, заливался громким, заразительным смехом. После чего зачитывал вслух написанное, пока смех не разбирал и сестру. «Ну-ка, Флоренс, рассказывай, — обычно говорил он, — что эти негодяи (имелись в виду Прохвост, Индюк и Жук) выкинут на этот раз». Флоренс втайне от всех сочиняла стихи и по приезде показала одно из них мэтру. «Ни одной приличной строчки!» — вырвалось у Киплинга, однако заметив, что кузина не на шутку расстроена, автор «Казарменных баллад» смилостивился, велел Флоренс прочесть еще один стих и столь же безапелляционно заявил: «А вот это чертовски здорово!» И добавил: «В жилах Макдональдов течет не только кровь, но и чернила».

Чернила текли и в жилах бравых английских военачальников. В январе в Лондоне выходит объемистый том, сразу же ставший бестселлером. Его автор — давний знакомый Киплинга, главнокомандующий британскими войсками в Индии и Афганистане (а в дальнейшем и в Южной Африке) лорд Робертс, выпустивший монументальный мемуар с впечатляющим названием «Сорок один год в Индии». В газетах печатались десятки отзывов, один лучше другого. Все были в восторге. Все, кроме Киплинга. На присланный им будущим фельдмаршалом труд писатель отзывается кратко, остроумно и нелицеприятно: «Самое в этом томе примечательное — это то, чего в нем нет».

В свои неполные 32 года писатель Киплинг побил уже много рекордов — и по популярности, и по тиражам, и по гонорарам. В марте же бьет еще один: по рекомендации Генри Джеймса его, несмотря на юный (для писателей) возраст, принимают в члены «Атенеума», лондонского литературного клуба номер один. Остается теперь взять только одну высоту — получить из рук премьер-министра звание, причем, безусловно, заслуженное, поэта-лауреата. Звание, которым в XIX веке владели такие непререкаемые поэтические авторитеты, как Вордсворт, Саути и Теннисон. Последний, пробыв поэтом-лауреатом сорок лет, «в гроб сходя, благословил», как мы помним, именно Киплинга. Однако Киплинга обошли — поговаривали, что не без посредства самой Виктории, которая в 1897 году с помпой отметила свое шестидесятилетие на британском троне и которой в свое время якобы не понравилась баллада Киплинга «Вдова из Виндзора». В результате звание поэта-лауреата получил вместо Киплинга весьма поверхностный, зато чрезвычайно плодовитый поэт, автор, по меньшей мере, двух десятков поэтических сборников Альфред Остин.