С трудом удержавшись от улыбки, я показал, как заряжается обойма, как она вставляется, как ставить предохранитель и как этот предохранитель опускается, наконец, как сдвинуть дуло, чтобы патрон вошел в ствол, и как нажать курок.
Чичерин внимательно выслушал и проделал все это несколько раз, чтобы научиться обращаться с браунингом (конечно, кроме нажатия на курок…). Затем сказал: «Спасибо» — и спокойно пошел к себе на третий этаж».
На следующее утро его уже ждала машина. О каком же «инкогнито» могла идти речь, если на встречу с д’Аннунцио наркома сопровождал чуть ли не взвод полицейских? Впереди ехал автомобиль с фиумскими легионерами, вооруженными до зубов, затем шел автомобиль, в котором сидел Чичерин в окружении высоких чинов полиции, замыкал колонну автомобиль с вооруженными полицейскими.
В д’Аннунцио Чичерина поразила театральность речи и жестов: поэт значительное время проводил перед зеркалом и, как истый демагог, отрабатывал ораторские приемы.
Чичерин, отвергая модернистские выверты, выше всего в искусстве ставил реализм. Разговор как-то сам собой перешел к итальянской опере. Чичерин отдал должное итальянским артистам, но итальянскую оперу как таковую решительно осудил. Д’Аннунцио был поражен: Чичерин предпочитал Моцарта.
— Моцарт взорвал и seria и buffa, поставив на их место драму реальной человеческой жизни.Моцартовская картина мира, его мироощущение глубоко проблематичны, схватывая все противоречия, и таким же клубком противоречий является перед ним каждый живой характер: каждый проблематичен.
В этом житейская мудрость музыки Моцарта, это именно сближает его с романом XIX века, особенно с Бальзаком, даже с Достоевским… Сущность моцартовской оперы в психологической правде, а не во внешней иллюзии.
Разговор, конечно, не ограничился литературой и музыкой. Да Чичерин и приехал сюда не для этого. В политической области д’Аннунцио развивал идеи объединения Италии с Германией для борьбы против Франции; говорил о Фиумской конституции, характеризуя ее как «протест против Версальского договора, распорядившегося народами без их ведома». Беседа длилась долго.
О встрече Чичерина с д’Аннунцио на следующий день широко растрезвонили газеты. Как вспоминал сам Чичерин, «поездка к д’Аннунцио произвела колоссальное впечатление» в Италии. Ему открыто говорили:
— За д’Аннунцио идет вся Италия. Как хорошо, что вы к нему съездили.
Однако миланская организация фашистов была далеко не в восторге от этой встречи: на собрании приняла резолюцию, порицавшую «легкомысленного» поэта.
Пребывание в Генуе подходило к концу. 3 июня 1922 года, закончив серию визитов, завершив правку стенограмм своих выступлений на конференции, Чичерин, к нескрываемой радости итальянской полиции, выехал в Германию, где собирался провести отпуск и пройти необходимый курс лечения.
Глава седьмая
ПОЕДИНОК В ЛОЗАННЕ
И снова Берлин. Прием, оказанный на этот раз наркому, был иным: Рапалльский договор начал оказывать свое благоприятное влияние.
Здесь никто уже не вспоминал о скандальном «каннском плане» Ратенау, а некоторые даже делали вид, что вообще впервые о нем слышат. Сам же Ратенау теперь не решался открыто призывать к «колонизации России» и, кажется, начинал понимать свои просчеты.
Это не ускользнуло от внимания Чичерина. Он вновь обращается к истории.
— Вопрос о тесном сближении с Англией неоднократно ставился перед Бисмарком, — развивал он свои мысли при встречах с немецкими политиками, — но он тщательно избегал того, чтобы нарушить комбинации своей континентальной дипломатии ради прекрасных глаз островной империи. Бисмарк отлично понимал, что международное положение Германии определялось прежде всего континентальными политическими отношениями. Бисмарк сам рассказывает о том, что он ночей не спал, опасаясь соединения в одну коалицию Франции, России и Австрии против Германии, отлично сознавая, что такая коалиция могла бы нанести Германии смертельный удар, что бы при этом ни стала делать Англия.
Разъяснения наркома, сама логика вещей давали положительные результаты. Не сразу и не вдруг, но вот и Ратенау стал менять свои взгляды. Чичерин с удовлетворением отметил это: «Участник Рапалльского договора с германской стороны, Ратенау, наладив на твердом договорном основании отношения Германии с Советской республикой, вслед за тем старался о том, чтобы содействовать улучшению отношений между Советской республикой и Англией. Сближение с Англией для него непременно соединялось с прочной линией длительных дружественных отношений с Советской республикой, а не мыслилось отдельно от них. Ратенау точно так же понимал, что остаться без друзей на материке и опираться только на Англию значило бы для Германии повиснуть в воздухе».
Намечались интересные сдвиги на европейском дипломатическом фронте: появилась возможность некоторой нейтрализации антисоветских настроений во Франции, ослабления английских происков в Прибалтийских странах и поворота этих государств в сторону сближения с Советской Россией. В самой Германии Рапалльский договор приобретал все больше и больше сторонников сближения с Россией.
Георгий Васильевич не упускал момента. Светские приемы сменялись бесконечными встречами и беседами.
Нарком все время убеждался, как мало за границей знают действительное положение России, сплошь и рядом обнаруживалось невероятное невежество. Заблуждения надо исправлять, а злонамеренные утверждения опровергать со всей решимостью и упорством. По его твердому мнению, эта задача настолько важна, что должна занять прямо-таки первое место… «Было время, — писал он в Москву, — когда мы были отрезаны и печать была для нас закрыта, нас ежедневно обливали помоями, и мы не могли отвечать. Теперь положение совсем другое, нам открыты влиятельные органы, можно помещать статьи, корреспонденции, полпреды могут давать интервью. Публика это знает и серьезно относится к сообщениям газет».
Ни один факт клеветы на Советскую Россию не ускользает от его внимания, он упорно опровергает лживые нападки на советскую действительность и в беседах и в печати. С этой целью принимает различных посетителей, в том числе и журналистов. Правда, из журналистов к нему попадает каждый десятый — не больше: всех удовлетворить нет возможности, ведь надо лечиться. Здесь, на Западе, верят всяким небылицам, верят потому, что никто не раскрывает правды. Фальсификаторы не унимаются; прыткие газетчики пускают слухи, будто Чичерин при отъезде из Италии подарил каждому охранявшему его полицейскому по золотому портсигару, усыпанному бриллиантами, жемчугами, рубинами.
ВЦИК принимает исторические законодательные акты. На Западе о них никто не имеет ни малейшего понятия. А кто разъяснит политику Советского государства по отношению к церкви? Этот вопрос немаловажный, читают сочинения самозваных «специалистов» и ужасаются действиям большевиков.
Письма, много писем шлет нарком в НКИД, в представительства. Письма то гневные, то иронические и насмешливые, то поощряющие. Но небезразличные. Нет, не мог отдыхать Чичерин в такое бурное время.
В ответ товарищи просят, уговаривают, чтобы нарком прекратил работу и выполнял решение ЦК об обязательном для него отдыхе.
Но разве он не отдыхает? Как вообще представляют себе это товарищи в Москве? Ничего не делать, нигде не бывать, ни с кем не разговаривать? «Не вижу, почему я должен проводить вечер со скучной квартирной хозяйкой за скверным обедом, когда я могу съесть великолепный обед с великолепным вином и притом, провести вечер с профессором Эйнштейном, знаменитым архитектором профессором Вильцем, художниками, музыкантами, лидерами партий и т. д.», — пишет он Карахану. И насмешливо добавляет: ему-де говорят, что берлинские дамы только о нем и вздыхают. А ему пишут, что он не отдыхает и не развлекается. «Вовсе я делами не занимаюсь, всем твержу, что усиленно лечусь, и больше ничего».
Живет Чичерин в отеле «Экспланаде» под охраной полицейских агентов. Здесь спокойнее, чем в Генуе. Много времени проводит за письменным столом. В Москве прекрасно понимают, что «квартирная хозяйка», «берлинские дамы» — все это наивные выдумки. И все знают это, как знают о том, что Чичерин никогда не думал о своем здоровье.