Дэзи провела Кики в их третью спальню, где она хранила свои выходные туалеты, висевшие на длинной металлической палке, пересекавшей комнату. Девушки принялись изучать развешанные там платья.

— Насколько проще все было, если бы ты носила что-то обычное, — вздохнула Кики.

— Ты совершенно права. Но это попросту слишком дорого для меня и скучно, хотя, я согласна, намного упрощает жизнь, — ответила Дэзи.

— Может быть, это? — предложила Кики.

— Нет, оно слишком шикарное, — задумчиво проговорила Дэзи, теребя пальцами ткань бледно-лилового атласного платья косого кроя, датированного 1926 годом. — А что ты скажешь насчет вот этого, на бретельках, от Л юсьена Лелонга?

— Честно говоря, оно мне никогда на тебе не нравилось. Твоя внешность лесной нимфы плохо вяжется с полосками, как бы здорово ни было сшито само платье, что-то тут есть от зебры. А как ты смотришь на черный бархатный костюм от Шанель? Ему, возможно, уже лет сорок, но выглядит так, словно его только вчера сшили, — ответила Кики.

— Сейчас неподходящее время для черного бархата, тем более за городом, где все зеленеет.

— Подожди-ка, я тут вижу доувские брючные костюмы, ты мне говорила, что они сшиты около 1925 года? Ты только взгляни, Дэзи, парча цвета цикламен, и зеленый атлас с черным атласным жакетом. Да это же шик!

— Эти костюмы хороши для Локаст-Вэлли или для Саратоги, но вряд ли подойдут для Мидлбурга.

— Так же, как, наверное, этот белый атласный костюм от Ревиллона?

— Боюсь, что так… Вот черт!

Кики осторожно раздвигала вешалки с платьями, завистливо вздыхая над сокровищами Дэзи. Все они были ей длинны, но она буквально дрожала от восхищения при виде их.

— Ага! Как же я забыла! — воскликнула Дэзи. С победным видом она вытащила ансамбль, придуманный дерзким Шипарелли в конце 30-х годов. Его модели всегда лет на сорок опережали свое время. Ансамбль состоял из твидового жакета светло-зеленого цвета с блестками на лацканах и тоже зеленых, но более темного оттенка плисовых брюк. — В самый раз, ты не находишь?

— Черт побери, это настоящий вызов, мол, «колебала я вас, миссис Шорт, я прекрасно понимаю, что это — твид, это — блестки, и я знаю, вы всегда считали, что они не сочетаются друг с другом, но теперь вы может убедиться, что они прекрасно сочетаются».

— Не болтай глупости. Мне действительно необходим этот заказ, и потому для меня очень важно выглядеть так, будто я в нем вовсе не нуждаюсь.

— Тогда тебе следует снова надеть мои изумруды.

— Изумруды к зеленым блесткам?

— Именно так, изумруды к блесткам.

Из всех возможных различий во вкусах, привычках, интересах и привязанностях существует одно, сильнее прочих разделяющее людей на два лагеря: это их отношение к лошадям. Люди могут любить собак или кошек, но не чувствовать при этом, что их существование заметно отличается от тех лиц, кто равнодушен к подобным животным, но лишь лошадники не только отказываются понимать людей, не разделяющих их пристрастия к лошадям, но для них и сама мысль о том, что таковые субъекты существуют на свете и составляют большинство, понуждает их усомниться в будущем человечества. В своей обычной жизни лошадник может быть главой государства или безработным, но лошади для него — страсть, единственный смысл существования.

— Ты глупое, бестолковое, бессловесное животное, — тихо говорил Патрик Шеннон своей лошади. Патрик брал частные уроки верховой езды в открытом манеже при конюшнях, расположенных в Пипеке. Весь последний месяц его личный шофер привозил его в школу верховой езды каждый вечер, сразу после окончания напряженного рабочего дня в «Супракорп» — корпорации с двухмиллиардным оборотом, где Патрик был президентом и главным управляющим. Ради этого он пожертвовал своей светской жизнью и игрой после работы в сквош в университетском клубе. Ради этой раздражавшей его, унизительной процедуры обучения тому делу, в котором он никогда не сумеет добиться настоящего успеха. В свои тридцать восемь лет Патрик Шеннон был настоящим атлетом, всю жизнь игравшим в мяч и любые игры, так или иначе связанные с мячами. У него, выросшего в сиротском приюте, всегда находилась возможность поиграть в мяч, но не было и не могло быть никакого опыта общения с лошадьми. Он ненавидел этих тварей, которые пускали слюни, храпели и фыркали, норовили повернуть голову и ухватить его за ногу своими ужасными огромными зубами, кобенились, словно глупые молодые девушки при виде того, что им не нравилось.

Цепь событий, приведшая Патрика Шеннона к верховой езде, прослеживалась четко. Ему в голову запала мысль о том, чтобы «Супракорп» приобрела еще одну компанию по торговле недвижимостью, единственным владельцем которой был Хэмильтон Шорт. Хэм в ходе переговоров пригласил Шеннона в следующем месяце провести уик-энд в его поместье в Мидлбурге, штат Виргиния. Шорт, будучи уверен в том, что Шеннон занимается верховой ездой, что-то пролепетал про «небольшие конные прогулки», а Шеннон, поторопившись принять приглашение, слишком поздно сообразил, что ничего не сказал о том, что не умеет ездить верхом. Итак, с того момента, как Шеннон принял приглашение Шорта, верховая езда стала для него вызовом, а фрондировать, не считая риска, он любил больше всего на свете.

Шорт сказал, что у него намечены очень приятные прогулочные маршруты. Шеннон велел одному из своих секретарей навести справки об этом имении, и тот доложил, что оно называется «Плантация Фэрфакс» и занимает семьсот двадцать девять гектаров. Там имеется собственная взлетно-посадочная полоса для частных самолетов, а имение обслуживают двенадцать человек прислуги, и оно стоит, по самым скромным оценкам, четыре миллиона долларов.

От Шеннона не потребовалось больших усилий, чтобы понять: если ему придется скакать верхом по площади почти в восемьсот десять гектаров, то он вынужден будет проводить в седле не один час. Шеннон был умным человеком, известно, что умный ирландец по уму даст сто очков вперед любому другому представителю человеческого племени. Один самый уважаемый Шенноном ирландец, а именно Джордж Бернард Шоу, как-то сказал: «Если бы жизнь состояла из одного счастья, то это никто не смог бы. выдержать. Это был бы конец света». Пэт Шеннон мрачно усмехнулся, вспомнив его слова, и в пятидесятый раз за вечер послал свою лошадь в легкий галоп.

— Вы делаете успехи, — сухо произнес Чак Байере тоном, отнюдь не соответствовавшим содержанию его реплики.

У него никогда прежде не было подобного ученика, и он надеялся, что такой ученик больше никогда не появится. Шеннон заявил, что желает научиться ездить верхом. Ради бога, тысячи людей уже научились этому. Но никто прежде не требовал, чтобы его научили ездить рысью уже к концу первого занятия, легким галопом — к окончанию второго и настоящим галопом — к концу третьего.

Байере предупредил, что это невозможно и что Шеннон в конце концов переломает себе кости, а затем заставил его подписать документ, гласивший, что конюшня не несет ответственности за любые травмы ученика, но что Шеннон, в свою очередь, отвечает за любые травмы лошади. Однако этот чудак действительно галопировал уже после трех уроков.

Неумение ездить верхом скорее всего послужило для Шеннона своего рода вызовом, на который он должен ответить, неким препятствием, которое необходимо преодолеть. Он приезжал на занятия полностью сосредоточенным и брался задело, словно каторжник. Шеннон ненавидел часы, проводимые им в манеже, столь же неистово, сколь Байере ненавидел учить его.

За весь месяц у них лишь однажды случился разговор, выходящий за рамки формальных отношений ученика и тренера. Как-то раз Байере заметил, что Шеннон сильно прихрамывает в своих новых сапогах, приобретенных у «М. Дж. Ноуд Инк.», солидной фирмы, снабдившей его также великолепной одеждой для верховой езды.

— Какие-то проблемы с сапогами, мистер Шеннон? — не без злорадства заметил Байере.

— Стер лодыжки до крови, — равнодушно ответил Шеннон, говоря об этом, как о чем-то несущественном. — Полагаю, что так бывает всегда, когда разнашиваешь новые сапоги.