Но Сидоти никогда не воображал себе такой власти!.. Ладно, она у него есть. Такова реальность, а реальность следовало уважать превыше всего прочего. Теперь проблема состояла в том, что ему с этой властью делать.

И на этот вопрос ответить было очень тяжело. Ну а пока представлялся восхитительный случай удостовериться, что каждый добросовестно выполняет свою работу, что плохие люди будут наказаны. Он собирался остаться на своей скучной работе до тех пор, пока не настанет подходящее время для повышения. В настоящий момент никакой надобности в высоком звании нет. Если Гаромма в состоянии править в качестве Слуги Всех, то он, Сидоти, в состоянии управлять Гароммой через третьи или четвертые руки в качестве простого техника-психолога пятого класса.

Но куда именно следует направлять Гаромму? Какие важные дела заставить Гаромму совершить?

Зазвенел звонок. Из громкоговорителя, установленного в стене под потолком, раздался голос:

— Внимание! Внимание! Слуга Всех покинет Центр через несколько минут. Сотрудникам выйти в главный коридор, чтобы умолять его продолжать служить на благо человечества. Сотрудникам…

Сидоти присоединился к толпе техников, валившей из огромной лабораторной комнаты. Повсюду из кабинетов выходили люди. Все увеличивающаяся толпа, прибывавшая по эскалаторам и лестницам, подхватила его и вынесла в главный коридор, где охранники Службы Образования оттеснили техников и прижали к стенам.

Сидоти улыбнулся. Если бы они только знали, кого толкают! Своего правителя, который мог казнить любого из них. Единственного человека в мире, который мог сделать все, что пожелает. Все.

В дальнем конце коридора возникло какое-то волнообразное и радостное движение. Люди начали нервно озираться, привставать на носки, чтобы лучше видеть. Даже охранники задышали быстрее.

Приближался Слуга Всех.

Выкрики стали громче, многочисленнее. Стоявшие впереди толкались как безумные. И вдруг Сидоти увидел его!

Руки техника от бессознательного сокращения мускулов вскинулись вверх и в стороны. Что-то огромное и восхитительное, казалось, сдавило ему грудь, и оттуда вырвался крик: «Служи нам, Гаромма! Служи нам! Служи нам! Служи нам!» Его душили вздымающиеся волны любви, такой любви, какой никогда никто раньше не испытывал, любви к Гаромме, любви к родителям Гароммы, любви к детям Гароммы, любви ко всем и ко всему, связанному с Гароммой. Тело Сидоти извивалось, он его почти не чувствовал, сладчайшее пламя лизало ноги и поднималось вверх; он дергался и вертелся, плясал и прыгал, его желудок прилип к диафрагме, словно пытаясь выразить свою преданность. И в этом не было ничего удивительного, если учесть, что такие реакции воспитывались с раннего детства.

— Служи нам, Гаромма! — орал Сидоти, и слюна пузырилась у него в уголках губ. — Служи нам! Служи нам! Служи нам!

Он бросился вперед, между двумя охранниками, и вытянутыми пальцами коснулся шелестящих лохмотьев, когда Слуга Всех проходил мимо. Его рассудок внезапно погрузился в самые сокровенные глубины восторга, и он потерял сознание, все еще бормоча: «Служи нам, о Гаромма».

Когда все кончилось, коллеги-техники отвели Сидоти обратно в Бюро лечебных исследований. Они смотрели на него с благоговением. Не всякому и не каждый день удавалось дотронуться до рубища Гароммы.

Сидоти смог оправиться только через полчаса.

ЭТО БЫЛ ДЕНЬ ПОЛНОГО КОНТРОЛЯ.

Несколько секунд Клайд Мэншип — который до сих пор был доцентом кафедры сравнительного литературоведения университета Келл — несколько секунд Мэншип героически пытался убедить себя в том, что ему всего-навсего приснился дурной сон. Он зажмурил глаза и с упреком сказал себе, что столь гнусные штуки просто не могут существовать в реальном мире. Ни в коем случае. Определенно, сон.

Он уже наполовину убедил себя, как вдруг чихнул. Чих получился слишком громким и мокрым, чтобы его можно было игнорировать. Во сне так не чихают — если во сне вообще чихают. Он сдался. Придется открыть глаза и посмотреть еще раз. От этой мысли у него свело шею.

Чуть раньше он уснул, перечитывая статью, которую написал в научный журнал. Уснул в собственной кровати и в собственной квартире в Каллахан-Холле — «очаровательное и недорогое жилье для холостых сотрудников факультета, желающих жить на территории кампуса». Проснувшись, Клайд Мэншип ощутил слегка болезненное покалывание во всем теле. Он чувствовал себя так, словно его растянули, невообразимо сильно растянули, а потом отпустили. А затем он вдруг вылетел из кровати через открытое окно, словно быстро исчезающий клуб дыма. Он поднялся прямо в усеянное звездами ночное небо, продолжая растворяться в воздухе, покуда не потерял сознания.

И оказался на этом невероятном просторе белого стола. Над ним был сводчатый потолок, а в легких клубился сырой воздух, малопригодный для дыхания. С потолка свисало великое множество какого-то, несомненно электронного, оборудования, однако такого сорта, о каком ребята с кафедры физики могли бы только мечтать, если бы грант, только что полученный ими от правительства на военные исследования по радиоактивности, был в миллион раз больше и профессор Боулс, заведующий кафедрой, настоял бы, чтобы каждая деталь была сконструирована совершенно не так, как что-либо ранее известное в электронике.

Оборудование над головой трещало, дребезжало, булькало, скрипело, блестело, мигало и сверкало. Вдруг оно угомонилось, как будто кто-то удовлетворенно повернул выключатель.

Клайд Мэншип сел, чтобы посмотреть, кто же его повернул.

И увидел.

Это было не кто, а, скорее, что. И это было не самое приятное «что». В сущности, ни в одном из этих «что», которых он увидел, быстро оглянувшись вокруг, не было ровным счетом ничего приятного. Поэтому Клайд быстро зажмурился и попытался найти иной духовный выход из создавшейся ситуации.

Но теперь он был вынужден посмотреть еще раз. Может, во второй раз все будет не так скверно.

«Темнее всего перед рассветом, — сказал он себе нарочито обыденным тоном. И невольно добавил: — Кроме тех дней, когда солнечное затмение».

Однако глаза он все-таки открыл, хотя и с опаской, как открывает рот ребенок для второй ложки касторки.

Да, они были такими же, какими ему запомнились. Совершенно ужасными.

По краям стола в нескольких дюймах одна от другой торчали толстые круглые кнопки. И на этих кнопках футах в шести справа от него сидели два существа, похожие на черные кожаные чемоданы. Только вместо ручек или, скажем, ремней они щеголяли изобилием черных щупальцев, многими десятками щупальцев, каждое второе или третье из которых заканчивалось бирюзовым глазом, прикрытым густейшими ресницами, какие Мэншип встречал только в рекламе туши для век.

Непосредственно в чемодан, словно для вящего декоративного эффекта, были вставлены россыпи других, небесно-голубых глаз, но уже без ресниц, множеством сверкающих граней напоминающих огромные самоцветы. На телах кошмарных незнакомцев не было никаких признаков ушей, носов или ртов, зато они были покрыты густой сероватой слизью — та медленно стекала с чемоданов и равномерно шлеп-шлеп-шлепалась на пол.

Слева, примерно в пятнадцати футах, где неправильной формы стол образовывал длинный полуостров, находилось еще одно существо. В щупальцах оно держало пульсирующий шар, на поверхности которого постоянно появлялись и пропадали светящиеся пятна.

Насколько Мэншип мог судить, все наличные глаза троих созданий пристально рассматривали его. Он поежился и попытался свести плечи.

— Итак, профессор, — неожиданно спросил кто-то, — что вы скажете?

— Я бы сказал, что это чертовски неприятное пробуждение, — с раздражением заявил Мэншип. Он хотел было продолжать и развить эту тему, украсив ее деталями, но его остановили два соображения.

Первое: кто задал вопрос? Во всем огромном сыром помещении он не видел ни одного человека — ни одного живого существа, в сущности, — кроме трех чемоданов со щупальцами.