— Лора, — сказала Стефани.
— Мадам! — Разволновавшись, он взял ее за руку. — Так звали вашу мать? Не останавливайтесь, мадам, продолжайте, пожалуйста. Значит, вашу мать зовут Лора, а отца… Не молчите, мадам, скажите мне, как зовут мать и отца.
— Не знаю.
— Говорите, я помогу вам. Вас зовут Сабрина. Вашу мать зовут Лора. Вашего отца зовут…
— Не знаю! Я не знаю, зовут мою мать Лора или нет, я не знаю даже, зовут меня Сабрина или нет. Макс говорит, что меня так зовут, но мне кажется, что это не мое имя…
— А какое имя кажется вам своим?
Покачав головой, она умолкла, как делала всегда, потому что стоило ей начать вертеть головой в разные стороны, как боль усиливалась и после этого она уже ничего не говорила.
В январе Макс повез ее домой. В том, как прощались с ней врачи и медсестры, сквозила нежность и жалость: они хотели помочь ей, сколько бы времени на это ни понадобилось. Но она по-прежнему была не в силах вырваться из обступавшей ее пустоты и не помнила ничего из прошлого. Ее муж сказал, что она уже не вернется сюда.
Когда машина тронулась, Стефани обернулась и посмотрела на больницу.
— Дом, — пробормотала она. Другого дома у нее не было, как не было и других друзей, кроме врачей, медсестер и больных. Положив руки на колени, она сжала их и сидела не шевелясь в обитом бархатом салоне темно-синего «рено», пока мимо проносились незнакомые ей улицы, а за рулем сидел человек, который называл себя ее мужем. Она ехала навстречу будущему, о котором он позаботился для них обоих. На ней был твидовый костюм свободного покроя — одна из тех роскошных вещей, которые он привез ей в больницу. Наблюдая, как он ловко управляет машиной на оживленных улицах Марселя и загородном шоссе среди холмов, она чувствовала себя маленькой девочкой на лодочке, которую течение подхватило и несет куда-то далеко. Настолько далеко, что не то что догадаться, даже представить невозможно.
Доехав до Кавайона, они не останавливаясь проехали через весь город и выбрались на дорогу, которая шла в гору. Они приближались к возвышенности, откуда открывался вид на лежавшую внизу долину. На самой возвышенности, рядом с каменными воротами, они увидели большую плиту с описанием памятных событий из истории городка и прилегающей к нему равнины. Миновав ворота, Макс поехал вдоль домов, стоящих на равном расстоянии друг от друга, в стороне от извилистых дорог. Высокие деревья и кустарники словно щитом загораживали каждый дом. В этом маленьком, тихом месте Робер подыскал им самый укромный уголок — каменный дом в конце дороги на участке в несколько акров земли, поросшей лесом. Дом был почти не виден за высокой каменной стеной с воротами из кованого железа.
— Дом, — произнес Макс, повторяя слово, сказанное Стефани двумя часами раньше. Открыв дверцу, он помог ей выйти.
И вот она стала жить в нем. Экономка, мадам Бессе, разобрала чемоданы и разложила ее одежду, садовники, поприветствовали, прикоснувшись к кепкам, а один из них подарил ей красновато-коричневую хризантему из теплицы. Ее шезлонг поставили в уединенном уголке террасы, откуда она могла смотреть на расстилавшийся внизу город, домики с оранжевыми черепичными крышами, на узкие, извилистые улочки, на площади, где жизнь била ключом, на четкий изящный силуэт колокольни на фоне полей, уходящих вдаль. Терраса была выложена белым камнем, казавшимся бесцветным в лучах зимнего солнца и на фоне ярко-голубого неба; каменная кладка дома за спиной у Стефани была гладкой и теплой; а внизу, среди нагромождений скал, выделялся резко обрывавшийся в долину утес, со всех сторон поросший кустарниками и сосенками, упрямо цеплявшимися за крутой склон.
Я могла бы ее перепрыгнуть, подумала Стефани, когда в первый раз Макс усадил ее в шезлонг, и она стала разглядывать низкую ограду террасы. Могла бы просто соскользнуть с этой стены и исчезнуть. Никто бы не хватился меня, потому что они не знали бы, что меня уже нет в живых.
Она поежилась в бледных лучах январского солнца. Никто из тех, кто меня знал, не знает, где я.
Каждый день она лежала в шезлонге на террасе и слышала, как мадам Бессе энергично гремит посудой на кухне, из кабинета доносится приглушенный бас Макса, беседующего по телефону, садовник катит тачку то в теплицу, то из нее, насвистывает рабочий, меняя разбитую черепицу на крыше. Со времени приезда в Кавайон она видела и слышала только этих людей, потому что никто не приходил проведать их, и сами они тоже никуда не выходили.
— Мы обязательно будем ходить в гости, но сначала тебе нужно поправиться, — сказал Макс. — Это не к спеху, а пока осмотрись вокруг, вряд ли это место может не нравиться.
Здесь действительно было очень красиво: каменный дом, кладка которого успела выцвести на, солнце добела, со ставнями ярко-голубого цвета, с горшками красной и розовой герани на подоконниках, связками головок чеснока и сушеных трав на кухне. Спальня Стефани помещалась на первом этаже: маленькая комнатка, в ней — кровать с высоким пологом на четырех столбиках, аляповатый на вид туалетный столик и свежие цветы, которые мадам Бессе каждый день ставила на тумбочку. В день приезда Макс показал ей эту комнату.
— Здесь ты будешь поправляться, — сказал он.
Поэтому все свое время она проводила либо у себя в спальне, либо на террасе, в своем укромном уголке, откуда открывался вид на крыши Кавайона, прислушиваясь к звукам, которые доносились из дома и из сада. Лежа в шезлонге, она чувствовала, как тает тело в лучах солнца, выжигающих остатки болезненных ощущений, сохранившихся у нее после перенесенной операции. Она надевала шляпу, чтобы голова не разболелась на солнце и не пострадали чувствительные участки кожи на лице. Дни слились для нее в одно целое, пока она без единого движения по многу часов кряду лежала в шезлонге, вслушиваясь в переливчатые трели птиц и щелканье ножниц, которыми садовник подрезал изгородь из остролиста, вдыхая запахи шафрана и чеснока, когда мадам Бессе тушила рыбу в белом вине, и аромат красной розы, которую Макс принес ей после обеда.
Вынув розу из вазы, она поднесла ее к носу и глубоко вдохнула пьянящий аромат. Розы. Я срезала розы… ножницами, серебряными ножницами, ставила их в вазу, высокую вазу с рисунком… с каким-то рисунком…Однако голос Макса доносился из кабинета все громче — он повторял одно и то же, желая, видимо, обратить на это внимание собеседника, и она забыла, о чем думала.
Каждый день его голос был с ней. Утром и после обеда он сидел у себя в кабинете и разговаривал по телефону. Но он проводил с ней время за обедом, за ужином и после него, когда они вместе сидели на диване в гостиной. Попивая вино, Макс рассказывал ей о своих поездках и знакомых на четырех континентах, о коллекции произведений искусства, о детстве, проведенном в Голландии, Бельгии и Германии.
— Я всегда был сам по себе, я нигде не задерживался достаточно долго, чтобы обзавестись друзьями.
— Я тоже много где побывала, — сказала Стефани.
— И где же? — быстро спросил он.
— Не знаю. — Она озадаченно посмотрела на него. — Не знаю.
Они сидели по краям длинного дивана, все лампы в гостиной, кроме одной, были выключены. Гостиная была просторная, с высоким потолком, полы из белых квадратных каменных плит были застелены бессарабскими коврами с узором в виде цветов оранжевого, зеленого и коричневого оттенков. Во всю длину потолка тянулись балки, вытесанные вручную, мебель была в темных чехлах нежного оттенка, на стенах висели картины, изображавшие лавандовые поля и виноградники Прованса. На самом видном месте, на мольберте у камина, стояла большая картина с запечатленными на ней отрогами альпийского хребта, на которой красовалась размашистая подпись Леона Дюма. Была уже почти полночь, в комнате стояла полная тишина, экономка и садовник ушли, птиц не было слышно.
— Как я была одета? — внезапно спросила Стефани. — Что на мне было, когда мы с тобой познакомились?
— По-моему, длинная юбка и блузка с открытыми плечами.
