— Ты чего, Тоня?

— Напугалась я! — Ноги плохо держали ее, она вильнула и опустилась на стул, рядом с кроватью. — Сидишь — лица на тебе нет. Я уж врача кричать хотела. Мучаешься, Гера?

— Не-е, — сказал он, глядя поверх очков, не смеется ли над ним Царев. Но нет, тот успел повернуться лицом к стене, а к ним спиной. «И пусть слушает!» — подумал Лутиков. Он низко склонил голову: шея прогнулась по-бычьи, сильная, неподвластная годам. — Я вот при них, при пиявках, видишь…

— Господи, и как ты их терпишь!

— Привык. В жизни и не такое бывает: с трубками ходят — и в горле, и в паху. — Он понизил голос до шепота: — Ты бога по-пустому не поминай, не дома!

Она осторожно, будто брала битое стекло, освобождала клеенчатую старую сумку, перекладывала в тумбочку хлеб, масло, яблоки, оладьи, банку домашнего малинового варенья. Хоть они и старели вместе, в ней Лутиков явственно видел старость, пожалуй, во всем, кроме глаз — зорких, зеленоватых, не потерявших яркости, а в себе он старости не только не замечал, но и, нарочно вглядываясь в себя, рассматривая пальцы рук ноги, колени, не понимал, в чем же другие люди могут видеть его старость. Антонина и двигалась по-старушечьи, и руки ей сломало ревматизмом, и росту в ней даже на глаз убавилось за каких-нибудь пять-шесть лет.

— Верно, Гера, — сказала она покорно. — Они как-никак божьи твари, тоже об чем-то думают.

— Ну, что с тобой сделаешь! — подосадовал он.

— Одних тебе сажают или разных?

— Одних. Они отдельно в банке живут.

— Это славно: свои, значит, привыкли к тебе. Выпишешься, им тоже нелегко будет.

— Об них не беспокойся, найдется для них пожива. Чего дома?

— Сентябрь, а мы без дров. Людям возят. — Она покосилась на широкую спину Царева. — Им вот три машины свалили. За штакетником, всем видать. И Прохоровым…

— Ну?

— Березу возят. Шофер сказал: в сорок седьмом квадрате брали. Ты б запомнил, Гера. А не то я запишу. Нам таких шестой год не возили: как ушел ты на пенсию, так и не стали.

— А нам чего? — Лутиков начинал сердиться. — Солому, что ли?

— Осину. А березу — гнилую. Не дрова, хлысты.

Лутиков знал, что Царев не спит, слышит их разговор и в душе, верно, посмеивается над старыми чудаками.

— Тепло у нас в дому?

— Тепло…

— И ладно. Будут тебе дрова, не в них счастье.

— Не в них, верно. Печку перекладывать надо.

Он посмотрел на нее враждебно, и Антонина заскребла пальцами по дну сумки, выуживая напоследок маленький тряпичный сверток.

— Я тебе ордена принесла, — сказала она заискивающе.

— С какой еще радости?

— Послезавтра-то День танкиста.

Я-то при чем? Я, мать, пехота, натуральная пехота, — независимо сказал Лутиков, но руки потянулись к свертку, приняли его на обе ладони.

— У людей праздник — и нам радость.

Она недоумевала, почему он вдруг забыл все, чему сам учил ее сорок лет, день за днем.

— Стоит ли? — сомневался Лутиков. — Не на пижаму же мне их вешать.

— Пусть знают люди! — Открылись глазу медали и вишневая эмаль ордена Красной Звезды. Антонина легонько отталкивала руки мужа от себя. — Живешь, живешь, а будто и нет их у тебя. Ты их когда надевал? Когда Павлик женился, жену показать привез и тесть с ним приехал. А больше когда?

— На Октябрьскую, прошлый год.

— Что ты! — всплеснула руками старушка. — Забыл ты, забыл, Гера; хотел надеть, а у тебя давление, ты и лег.

Лутиков уронил тряпицу на постель, звякнул металл, и он стал выуживать медали из складок одеяла ватными, терявшими чувствительность пальцами. Была в медалях успокоительная тяжесть и прохлада, острия звезды покалывали пальцы, Лутиков приободрился: перед ним лежали весомые свидетельства жизни, — значит, была жизнь, была, и не из последних.

Царев заворочался, оповещая супругов, что он проснулся, лег на спину, повернул голову к старикам.

— Здравствуйте, мамаша, — сказал он.

— Здравствуй сынок, — откликнулась Антонина.

— Похвастались бы, Герман Александрович! — Царев откинул одеяло, сел в постели. Он был в пижаме и в рябеньких носках на долгопалой ступне. — Чего там звенит?

— Хвастать-то особенно нечем. — Но уже он вынес вперед на руке звезду. — Больше медали. Я солдатом начинал.

— Не так и густо. — Царев уже стоял над кроватью Лутикова, перекладывая медали. — Обошли, что ли?

— Нет, по делам, по делам, — стоически держался Лутиков. — На войне все справедливо, честь по чести. В армии, сынок, порядок, — мечтательно сказал он, — уж на что на фронте жестокая жизнь, а при порядке и к ней привыкнуть можно.

— Знаю я армейские порядки, — неопределенно сказал Царев. — Служил. — Он ногой достал тапочки, подошел к окну, потянулся и хрустко размял плечи. Сквозь пижаму помял торопливыми пальцами живот, нажимая все сильнее и сильнее, с повеселевшим и снова беспечным лицом. — Не болит… не болит!.. — радостно открывал он. — Вот сатана кривая… слова доброго мне не скажет. Травит она меня, Герман Александрович.

— А ты не злобись, парень, она тебя к бдительности зовет, — провожал его к двери голос Лутикова. — Не болит, и ладно, глазом язву не углядишь, тут и ошибиться недолго. Ты радуйся.

— Молоденький! — сказала Антонина, когда за Царевым хлопнула дверь. — Уж я и не помню, Гера, были мы с тобой такие или не были?

— Что же мы, старыми на свет родились? Сама подумай!

— Знаю, знаю… всему время было: и младенчеству, и молодой поре, — шептала она тоскливо. — А если не помнишь ее, вроде ее и не было. Ее руками не вернешь, не ухватишь; умом, только умом да памятью. Ты, что ли, помнишь, Гера?

— Я все помню, — недовольно отрубил Лутиков. — У меня вчерашнее не держится, а давнее все — до мелочей, до соринки вижу. Я и Шилова где-то встречал: он молодой и забыл, а я помню. Видел, видел я его, мать.

Алексей Шилов лежал на садовой, из широкой толстой плахи, скамье, до белых костяшек впиваясь пальцами в края, чтобы не кричать от боли. На каждый вдох сердце отвечало никогда еще не испытанным страданием, но и затаив дыхание он не получал облегчения.

Все случилось вдруг, в такую минуту, когда Леша чувствовал себя хорошо и даже был счастлив. Втроем они сошли на больничное крыльцо, и тут, как обычно, пути его и Плюхина разошлись. Плюхина тянуло к воротам, в них он стоял подолгу, томясь, не покажется ли на шоссе Клава, не спрыгнет ли она с притормозившей полуторки, не сойдет ли с пыльного автобуса.

Обогнув больничный корпус, Шилов и Петр Михайлович пересекли парк и по тропке, выбитой в спутанной, не кошенной и летом траве, прошли на зады, к обветшалой калитке, за которой лежала ухабистая дорога и горбатилась хибарами околица. Здесь, у выгона, было ближе к полям, к деревенской тишине и неба было больше: несколько домиков и низкий, под гору уходивший горизонт. Прямо против калитки, на обочине, стояла зеленая трехтонка, и в моторе, задрав капот, чего-то мудрил солдат. Встал он здесь не только что: уже дверцы кабины были настежь, у передних скатов валялся инструмент, а движения солдата были нетерпеливо-досадливы: дело у него не ладилось.

Леша докурил сигарету и пошел на помощь. Шляпу он бросил на шоферскую кабину и склонился над новеньким еще мотором. Ни пахнувшее оттуда маслянистое тепло, ни запах бензина не стесняли дыхания Леши; как ни странно, грудь свободно наполнялась воздухом, у Леши стало легко и весело на душе. Будто никогда прежде он не видел так близко грубой снаружи, зернистой, темной плоти мотора, никогда так глубоко и нежно не проникал взглядом в самое ее нутро, в стальные ее узлы.

Больничный покой разбудил в Шилове яростную тоску по делу: такое он чувствовал только раз в жизни, когда демобилизовался и не уехал к старикам, а остался в приокской деревне, сел за баранку, чтобы доказать и любимой женщине, и всему сельскому миру, что Леша Шилов из всех шоферов на земле — первый. До сей поры он только от больничной ограды наблюдал за машинами, как они проезжали, беря ухаб за ухабом, как грохотали торчащими из кузова трубами, прихлопывали светлыми в свежем распиле досками, как оседали под тяжестью мешков или хитро сложенного кирпича.