Надсадно кричала самоходная баржа на подходе к верхним воротам шлюза, когда Капустин пересек безлюдный устой и вступил на плотину. Катя задержалась; на сквозной, щелястой плотине она не сможет безбоязненно оглядеть реку, разбросанные по ней лодки, спиннингистов, цепочкой выстроившихся по берегу; ее взгляд станет неуверенно шарить по доскам, которыми, звено за звеном, выстлана плотина, по узким, будто игрушечным рельсам, протянувшимся с берега на берег.

Баржа умолкала. В упавшей тишине Кате почудился крик. Она оглянулась, не бегут ли от шлюза люди, — все было спокойно и безмятежно, все заняты своим делом. Но где-то близко бился сорванный голос, то хриплый и задыхающийся, то высокий, так что не скажешь, мужчина кричит или женщина. На стыке плотины с устоем голос приблизился, наполнился смертным страхом.

— Кто-то кричит, Алеша! — позвала Катя испуганно.

Он остановился и прислушался: ничто не врывалось в гул плотины, только у шлюза коротко щелкнул исполинский стальной затвор ворот.

Рядом с мужем и Катя уже не услышала криков, но они все еще тревожили ее обмирающее сердце, и она потащила Алексея обратно, и крик — даже не крик, а слабое его эхо вернулось.

— Неужели не слышишь?! Кричат! Как будто из-под воды! — Катя заметалась: никто на реке и головы не поднял.

Наклонясь, сколько мог, Капустин заглянул внутрь устоя: в углу «печки» повис на раскинутых руках Воронок, вода толкала, покачивала его, как мертвеца, но он был жив, с трудом поднимал падавшую на грудь голову, смотрел невидяще, перебивая слова судорожными вздохами, звал на помощь.

— Сейча-ас, Вороно-ок! — Алексей заметался, поднял из воды сеточку, попытался отвязать ее, но узел, стянутый долгой работой, не давался, а ножа у Капустина не было. Он подтащил к «печке» дубовый щит с привязанной сеткой и раскачал ее, чтобы забросить в «печку», но испугался, что не осмотрел потертой веревки: выдержит ли она Воронка?

На крики Кати бежали рыбаки. Река, только что непостижимо спокойная, отзывалась на беду со столь же непостижимой быстротой: люди бежали от шлюза и электростанции, даже с пойменного берега, ничего не слыша, по какому-то тайному знаку тревоги. Через две-три минуты они уже теснились на устое, старались заглянуть в сумеречную утробу, дивились, что Воронок не слышит их, не откликается и не замечает приспущенной на веревке сеточки, будто он уже не жилец.

С самоходки, которая стояла в шлюзе, еще на высокой воде, кинули пеньковый канат, два мимохожих курсанта из заречного лагеря сбросили сапоги и стягивали гимнастерки, но всех опередил муж Саши. Он весело ворвался в толпу, в трусах и носках — на бегу от ряжей он, не глядя, залихватски роняя одежду, — примчался, готовый схватиться с рекой, растолкал всех, отнял у Капустина канат и стал закидывать конец Воронку.

Канат падал рядом с Яковом, уходил под воду, снова ударялся о воду, о стену в зеленоватой слизи, в грудь Воронка, он замолкал на миг, скалился, зубами хотел ухватить канат: руки были словно впаяны в каменные щели.

Иван поднял темное от прихлынувшей крови лицо, без следа тревоги или озабоченности — только веселое удивление и бесшабашная азартная ухмылка.

— Давно он там? — спросил Иван, но этого не знали и Капустины. — Боится, зараза! — Иван не осуждал Воронка, просто было странно, что тот не пытается ухватить брошенный под руку канат. — Его брать надо, он сам с камня живой не сойдет.

— Меня привяжи! — закричал Митя Похлебаев. — Он за меня ухватится! — Мальчик распластался на краю устоя и, свесив голову, следил за Воронком.

Иван встретился взглядом с Капустиным; будто сшибся, ударился неудобно о серые его зрачки и недоумевал, какого черта здесь оказался Капустин, но враждебное, острое отчуждение длилось недолго, тут же вернулся к нему привычный оскал ухмылки.

— Я тебя привяжу! Я тебя так привяжу! Еще посидишь у меня на кукане, Митяй, поболтаешься на веревочке, — отвечал Иван, прилаживая двойную — сед ельцом — петлю на конце каната, прибавляя слова посолонее, не стесняясь Кати, которая объясняла всем, как они с мужем шли в луга и как ей почудился крик.

Иван оседлал канат, искоса, налившимся кровью глазом глянул на плоскодонку, которая двигалась вдоль берега к устою, тяжело выгребая, обвил канат вокруг плотного, на удивление незагорелого тела и приказал, чтобы спускали. Ивана раскачали, и он полетел в бурлящую воду, к Воронку, ухватил его за обвисший свитерок, оторвал от камня и прижал к себе. Они ушли вдруг под воду, но Иван крепко держал Воронка, канат зажат между ними, их потащили из «печки» наружу, к лодке, которую баграми удерживали на месте, и подняли через борт. Воронок упал навзничь на дно, лежал как неживой, а Иван подмигивал снизу людям на устое, кривился от боли в паху, которую теперь почувствовал, и кричал, что двух жителей он спроворил, а третьего не бывать…

Плоскодонка ушла за электростанцию, на отмель, и толпа бегом бросилась туда.

Воронок лежал голой спиной на мыске, Иван, балуясь, покряхтывая для смеха, тащил с него мокрые штаны, проволакивая Якова спиной по песку. Освободясь, пятки Воронка ударились о землю, он внезапно сел, страдальчески скривился от боли в руках. В измученных глазах пробуждалась и радость, и злость, и настороженность к обступившим его людям: чего-то он не помнил про последние перед спасением минуты, а они помнили, на него нашло помрачение, а они смотрели со стороны — Воронок чувствовал себя незащищенным.

— Чего в штанах купаться полез? — Иван жгутом свил штаны, отжал воду и бросил их через головы подальше на песок.

— У меня там судак на кукане! — всполошился Воронок. Вспомнил все: как брал матерого судака и немилосердно, с хрустом протаскивал его пастью по неровному, в свивах проводу, как сбросил занузданного в воду и сам наклонился, полюбоваться захотел…

Попробовал подняться — заломило в коленях, сил не хватило, остался на корточках, руками упираясь в песок, не поднимал глаз, посматривал затравленно на обступившие его ноги в кирзе, в резиновых сапогах, в ботинках и кедах, кое-кого узнавал и по этим скудным приметам. Подумал, что судак на месте, куда ему деваться, а вот ботинок один под лодкой, второго ему не видать, нырять в шлюзе у него теперь сил не хватит, и к вечеру идет, в шлюзе под водой темно, а к утру ботинок утащит подальше. Нынешний день мелькнул перед ним весь, как бывает во сне; как все ладно началось, и верное его решение переменить жизнь, и удивление буфетчицы, когда он взял за рыбу трояком с рублевкой, и хрустальную прозрачность «пшеничной». Просохнут штаны, едва ли ему втиснуться в них.

— Есть твой судак. Ты давай вкалывай, лави еще! — Иван стащил с себя мокрые, тяжелые от налипшего песка, носки. — Ты учителю задолжал, теперь вся рыба его; ему спасибо скажи!..

Воронок неверящим взглядом обводил толпу: чего это Иван придумал? Сам тащил его из «печки», а теперь на кого-то кивает!.. С Прокимновым они всегда сочтутся, кому и тащить друг дружку, как не им? Разве он не подсобил бы Ивану при нужде? Все сделал бы не хуже, может, и лучше, а раз так, то Воронку казалось, что они уже и квиты и не случилось ничего такого, о чем стоило бы вести разговор.

— Вот кому поклонись! — Ухмылочка Ивана сделалась небрежной, он показал на Капустиных, помог Воронку различить их в толпе. — Они тебя услыхали, как ты кричал. Кормить бы тебе судаков, если бы не они.

Один Капустин ощутил холодность, даже враждебность Ивана, всем другим его слова показались справедливыми и великодушными в устах спасителя Воронка. Но и Якова что-то сердило в этой паре, вызывало на вражду и несогласие; кармашки с пуговками на груди, сине-голубые джинсы того же фасона, что и на тех, щедрых и беззаботных, кто поднес ему стакан «пшеничной». Все в Капустиных было теперь не по душе выбитому из колеи, раздетому до обвислых, рваных трусов Воронку, даже и участливость в глазах учителя и новенькая плетеная корзина в руках его жены.

— Еще чего! Не кричал я! — бросил Яков осипшим в долгом истошном крике голосом.