– Если ты обещаешь порвать – слово чести, здесь, сейчас, – ты обеспечишь нам всем прекрасное будущее. И снимешь напряжение с пусть терпимого, но томительного состояния духа, в котором я живу все эти дни, ожидая тебя; к тому же дашь мне возможность отдохнуть. Я отпущу тебя, благословляя, и засну с миром в душе.

Не вынимая рук из карманов, Чэд вновь откинулся на стуле и расположился поудобнее; в этой позе он – хотя на губах у него играла улыбка – выглядел еще серьезнее. Только сейчас Стрезер увидел, что он нервничает, и счел это – как, надо думать, выразился бы сам – за добрый знак. До сих пор Чэд ничем не выдавал своего волнения – разве только неоднократно снимал и надевал широкополый шапокляк. На этот раз, подняв руку, он лишь сдвинул его назад, и шапокляк лихо повис на копне его крепких, молодых, хотя и тронутых сединой, волос. Этот жест внес толику близости – интимности, хотя и запоздалой – в их мирную беседу; и тотчас под воздействием чего-то столь же обыденного Стрезеру вдруг открылась в Чэде еще одна ипостась. То, что он увидел, высвечивалось слабым лучиком, почти неотличимым от многих других, но тем не менее достаточно явным. В эти мгновения Чэд, несомненно, в полной мере являл собой то, чего стоил, – так, во всяком случае, решил про себя Стрезер. И наш друг не без душевной дрожи всматривался в него, чтобы определить, что же он собой представляет. Короче, Стрезер вдруг увидел его как молодого человека, которого отличают женщины; и целую минуту чуть ли не с благоговением поражался достоинству и, пожалуй, строгости, как ему почему-то вообразилось, присущим этой натуре. Одно было ясно: его визави набрался опыта, выглядывавшего из-под заломленной шляпы – выглядывавшего непроизвольно, под напором количества и качества, а не в силу намеренной бравады или фанфаронства его обладателя. Вот так должны держаться мужчины, которых отличают женщины, а также мужчины, которые, в свою очередь, сами охотно отличают женщин. С минуту эта мысль казалась Стрезеру чрезвычайно важной – в свете его миссии; но уже в следующую все стало на свои места.

– А вы не допускаете, – спросил Чэд, – что при всей неотразимости ваших доводов у меня могут быть к вам вопросы?

– Почему же? Я здесь, чтобы ответить на них. Полагаю, что сумею сообщить тебе нечто, представляющее для тебя огромнейший интерес, но о чем, почти ничего не зная, ты вряд ли догадаешься меня спросить. И мы посвятим вопросам и ответам столько дней, сколько тебе угодно. Впрочем, – сказал, желая кончить Стрезер, – мне хотелось бы все-таки еще сегодня отправиться спать.

– Вот как!

В голосе Чэда прозвучало непритворное удивление, которое Стрезера даже позабавило:

– Тебе это кажется странным? После всего, чем ты меня угостил?

Молодой человек, видимо, оценивал его реплику.

– Ну, я не столь уж многим вас угостил… пока.

– Иными словами, меня еще кое-что ожидает? – рассмеялся Стрезер. – Тем паче мне нужно набраться сил. – И, словно выдавая, какие его обуревают чувства в преддверии того, что ему предстоит, поднялся на ноги. Он знал: тем самым он показывает, что рад положить конец разговору, который стоил ему немалых усилий.

Чэд продолжал сидеть и, когда Стрезер двинулся было мимо него между столиками, остановил его преграждающим жестом руки:

– О, мы еще к этому вернемся.

Произнесено это было тоном самым приязненным – лучше, так сказать, и не пожелаешь, – и таким же было выражение лица, которое говорящий обратил к Стрезеру, мило загораживая ему путь. Правда, кое-чего тут все же недоставало: чересчур бросалось в глаза, что приязненность эта – плод житейской опытности. Да, опытность – вот чем Чэд старался взять над ним верх, а то и грубостью прямого вызова. Разумеется, опытность уже чревата вызовом, но грубости в ней не было – скорее даже наоборот; а это означало немалый выигрыш. Да, он повзрослел, подумал Стрезер, коль скоро способен так рассуждать. И тут, потрепав гостя уверенным жестом по руке, Чэд тоже встал; очевидно, он решил, что сказано достаточно, и гость понял: к какому-то соглашению они худо-бедно пришли. По крайней мере, Стрезер получил несомненное свидетельство тому, что Чэд верит в возможность соглашения. Стрезер, со своей стороны, счел желание Чэда прийти к соглашению достаточным основанием для того, чтобы позволить себе отправиться спать. Однако спать он отправился не сразу, потому что, когда они вновь окунулись в теплую, ясную ночь, пустячное обстоятельство – обстоятельство, скорее только подтверждающее достигнутое ими состояние мира, его задержало. На улицах толпилось еще немало парижан, вызывающе шумных, подчеркнуто беспечных, и, остановившись на мгновение, чтобы, несмотря на все и вся, полюбоваться великолепным проспектом – триумфом архитектуры, – они в молчаливом единении направились в сторону квартала, где находился отель Стрезера.

– Не спорю, – вдруг начал Чэд, – не спорю, это только естественно, что вы с матушкой разбираете меня по косточкам – и у вас, бесспорно, гора фактов, от которых вы отталкиваетесь. И все же, думается, вы сильно сгущаете краски.

Он замолчал, предоставляя своему старшему другу гадать, на чем, собственно, хочет поставить акцент, и Стрезер тут же воспользовался случаем, чтобы расставить акценты по собственному усмотрению.

– О, мы вовсе не старались входить в подробности. Вот уж за чем мы меньше всего гонялись. Ну, а что до «сгущения красок», так это вызвано тем, что нам действительно очень тебя не хватает.

Чэд, однако, продолжал стоять на своем, хотя в свете фонаря на углу – там они немного задержались, – Стрезеру показалось, будто упоминание о том, что дома до сих пор ощущают его отсутствие, поначалу тронуло молодого человека.

– Я хочу сказать, вы, наверное, многое навоображали.

– Навоображали? Что?

– Ну… всякие ужасы.

Его слова задели Стрезера – что-что, а ужасы, по крайней мере внешне, меньше всего вязались с образом этого здорового и здравого молодого человека. Однако Стрезер прибыл сюда, чтобы говорить правду, одну только правду:

– Да, смею признать, навоображали. Впрочем, что тут такого – ведь мы не ошиблись.

Чэд подставил лицо под свет фонаря – одно из редких мгновений, когда, судя по всему, он в своей особой манере сознательно выставлял себя напоказ. Он словно предъявлял себя – свое сложившееся «я», свое физически ощутимое присутствие, себя самого, крупного, молодого, мужественного, – предъявлял, внося нечто новое в их отношения, и это, по сути, было демонстрацией. Казалось – разве не было тут чего-то противоестественного? – он не мог (делайте с ним что хотите) оценить себя иначе, как по самой высокой шкале. И Стрезер увидел в этом чувство самоуважения, сознание собственной силы, пусть даже странно преувеличенной, проявление чего-то подспудного и недосягаемого, зловещего и – кто знает? – завидного. Проблески всего этого мгновенно обрели в его уме название – название, за которое он тотчас ухватился. А не имеет ли он дело с неисправимым язычником? – спросил он себя. Такое определение – Стрезер ему даже обрадовался! – звучало вполне приемлемо для его мысленного слуха, и он сразу взял его на вооружение. Язычник – разве не так! – вот кем, по логике вещей, был Чэд. Вот кем он неминуемо должен был стать. Вот кто он сейчас. Это слово давало ключ к решению и не только не затемняло путь к нему, а, напротив, вносило ясность. В своем внезапном озарении Стрезер – пока они стояли под фонарем – пришел к выводу, что язычник, пожалуй, как раз то, чего им особенно не хватает в Вулете. Уж с одним язычником – добропорядочным – они как-нибудь да справятся; и занятие ему тоже найдется – безусловно, найдется; и воображение Стрезера уже рисовало и сопровождало первое появление в Вулете этого возмутителя порядка. Но тут молодой человек повернулся спиной к фонарю, и нашего друга охватила тревога – а вдруг за истекшую паузу его мысли были прочитаны!

– Вы, несомненно, – сказал Чэд, – подошли к сути дела достаточно близко. Подробности, как вы изволили заметить, тут ничего не значат. Вообще-то я кое-что себе позволил. Но сейчас это все позади – я почти совсем исправился, – закончил он.