Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– Разумеется, если тебе будет угодно упорствовать, я окажусь в положении человека, который лезет в чужие дела. Но я знаю тебя и нередко возился с тобой, еще когда ты бегал в коротких штанишках. Да-да, в коротких штанишках, и как человек, занятый чужими делами, хорошо это помню, как, кстати, и то, что для своего возраста – я имею в виду то давнее время, когда мы впервые с тобой познакомились, – у тебя были на редкость крепкие ножки. Так вот, милый мой, мы хотим, чтобы ты поставил тут точку. Твоя мать решительно этого требует, и, кроме всего и сверх всего, у нее есть на это веские причины. Не думай, она действует не по моей подсказке; вряд ли тебе надо напоминать, что она не из тех, кого водят за руку. Причины есть, по моему мнению, тоже. Я говорю это не только как ее друг, но и твой. Я их не выдумал, не расчислил заранее, но вполне разбираюсь в них и, думается, смогу объяснить, что и почему – и тем самым, надеюсь, помогу тебе отдать им должное. Вот для чего, как видишь, я здесь. Тебе лучше сразу узнать худшее: придется немедленно рвать и немедленно ехать. По самонадеянности я полагал, что сумею подсластить пилюлю. Но, увы. Во всяком случае, поверь, я принимаю близко к сердцу твои дела. Принимал их уже тогда, когда готовился в путь, а теперь, когда вижу тебя, они стали мне еще ближе. Да, ты повзрослел и, как бы это поточнее сказать, стал куда менее управляем, но, насколько могу судить, такой ты тем паче и даже еще больше нас устраиваешь.

– Вы находите, я стал лучше? – прервал его, насколько помнилось Стрезеру, в этом месте Чэд.

Ему также помнилось – и еще некоторое время служило величайшим утешением, – что, как говорили в Вулете, «милостью неба» он как-никак сохранил присутствие духа, отрезав:

– Вот уж не знаю.

Какое-то время он и в самом деле тешил себя мыслью, что разговаривал с Чэдом предельно жестко. Что же до того, изменился ли Чэд к лучшему, то он положил себе ограничиться в этом вопросе замечанием о его внешности, и только; и, даже идя на этот компромисс, был крайне сух и сдержанности своей не скрывал. Однако не только его нравственному, но и, так сказать, эстетическому чувству пришлось за это в какой-то мере расплачиваться: Чэд несомненно – не седина ли, черт возьми, его так красила? – стал куда импозантнее, чем можно было ожидать. Это, однако, вполне соответствовало тому, что Стрезер сказал. Они вовсе не желали мешать его должному развитию, и их целям отнюдь не противоречило, если мальчик выглядел не только дерзким и буйным, каким часто бывал в недавнем прошлом. А ведь имелось достаточно данных, что в нем расцветут именно эти черты. Произнося свой монолог, Стрезер не вполне следил за тем, что говорил; он знал лишь, что держится основной нити, и с каждым следующим словом все крепче за нее цеплялся, а то, что его целых пять минут не прерывали, помогло ему добраться до конца. В течение месяца он беспрестанно перебирал в мыслях, что скажет Чэду при первой встрече, но в конце концов, кажется, ничего из приготовленного так и не сказал – все получилось совсем иначе.

Тем не менее он вывесил из окна победный флаг. Да, взял и вывесил; и добрую минуту гордился тем, что вовсю им размахивает, полощет и потрясает перед носом собеседника. Это, во всяком случае, давало ему сознание частично выполненного долга. Он даже почувствовал мгновенное облегчение, словно теперь знал: дело сделано и обратного хода нет – облегчение, вызванное неким мотивом, внезапно, вместе с пронзившей его тревогой и опрокидывающим озарением, обозначившимся еще в ложе мисс Гостри и с тех пор не дававшим ему покоя. В чем, собственно, он заключался – при том, что он имел дело с абсолютно новой величиной – невозможно было установить. Да, перед ним была новая величина, потому что Чэда словно подменили. В этом-то и была вся штука; этим, при любом прочем, все и исчерпывалось. Подобной перемены Стрезер ни в ком никогда не наблюдал, и произвести ее, пожалуй, мог только Париж. Если бы Стрезер присутствовал при самом процессе, ему удалось бы мало-помалу освоить полученные плоды, но он оказался лицом к лицу с конечным результатом. В своих расчетах он исходил из прежней величины; он приготовился к тому, что будет встречен, как собака на кегельбане; заранее прикинул, какого курса и тона держаться, но ничего из этого арсенала ему не понадобилось. Расчислить, что его визави способен подумать, почувствовать или сказать о том или ином предмете, Стрезеру было не по силам. Впоследствии, пытаясь объяснить охватившую его нервозность, он воспроизвел, насколько смог, свое восприятие происшедшего, воспроизвел, с какой молниеносной быстротой Чэд помог ему избавиться от неуверенности. Молодому человеку потребовалось на это очень мало времени, а вместе с неуверенностью улетучились и все недобрые чувства к собеседнику.

– Ваша помолвка с моей матушкой теперь, как говорят французы, fait accompli?[35] – внес Чэд последний, завершающий штрих.

Этого, как почувствовал Стрезер, пока медлил с ответом, было достаточно. Но он также почувствовал, что не в его интересах слишком долго медлить.

– Да, – сказал он радостно, – как раз, когда я уезжал, все приближалось к счастливому концу. Так что, как видишь, я обретаю в вашей семье новое качество. Впрочем, подозреваю, ты этого известия ждал.

– О, я давно его жду и теперь, услышав от вас, понимаю, как вам хочется что-то сделать. Я имею в виду, – пояснил Чэд, – чтобы отметить событие – как бы это поточнее выразиться – столь благодатное. Конечно, вам ясно, и в этом, право, нет ничего неестественного, – продолжал он, – что, доставив меня с триумфом домой, вы сделаете матушке своего рода свадебный подарок и отметите ваш брак лучше не придумаешь. Вам, так сказать, нужен фейерверк, костер и жертва, – рассмеялся он, – и вы жертвуете мною. Благодарю, благодарю! – И он снова рассмеялся.

Чэд говорил весело и принимал это легко, из чего Стрезер тотчас сделал вывод, что в глубине души мальчик – вопреки налету робости, которая, по сути, ничего ему не стоила – с первой же минуты все принимал легко. Налет робости просто был частью хорошего тона. Людям, усвоившим великосветские манеры, явно полагалось, в числе прочих козырных карт, иметь еще и эту. Говоря, Чэд несколько подался вперед, держа локти на столе, и от этого движения его непроницаемое новое лицо, которое он невесть где и как приобрел, приблизилось к собеседнику. В собеседнике оно вызывало жгучий интерес: оно не было – эта зрелая физиономия, по крайней мере та, что представала взгляду, – тем лицом, которое наш друг увез из Вулета. Стрезер позволил себе вольность определить его как лицо светского человека – формула, которая, лишь придя ему на ум, принесла облегчение; лицо светского человека, достаточно повидавшего и многое знавшего. Прошлое, возможно, все же проступало в нем – проблесками, вспышками, которые светились слабо и мгновенно затухали. Чэд стал бронзовым, плотным, сильным, а ведь прежде он был просто увалень. Значит, все различие состояло в том, что он обрел утонченность? Возможно. Потому что утонченность ощущалась в нем, как ощущается во вкусе отменного соуса или в дружеском рукопожатии. Она сказывалась во всем – облагородила его черты, придав их линиям больше чистоты; сделала ясными глаза, ровным румянец, ослепительными превосходные крупные зубы – главное украшение его лица; она придала ему форму и внешность, почти скульптурность, сообщила приятный тон голосу, правильность произношению, больше игры улыбке и меньше всему остальному. Раньше он, усердно жестикулируя, умел выразить ничтожно мало; теперь он выражал все, что хотел, почти без единого телодвижения. Короче, казалось, будто обильную, но бесформенную массу влили в крепкую изложницу, а затем успешно оттуда вынули. Вот такой это был феномен – Стрезер смотрел на него, не отрывая глаз, именно как на феномен, на произведение искусства – и к тому же вполне реальное: его можно было коснуться пальцем. В конце концов, не выдержав, Стрезер протянул руку через стол и положил ее Чэду на плечо:

вернуться

35

свершившийся факт (фр.).

26
{"b":"156782","o":1}