– Он получит огромные выгоды. – Стрезер явно знал их все наперечет.

– Под каковыми вы, разумеется, понимаете кучу денег.

– Не только. Я вступил в эту игру ради него, имея в виду и многое другое. Всеобщее уважение, покой души, обеспеченность – прочное положение человека, ставшего на якорь с крепкой цепью. Чэд, насколько мне дано судить, нуждается в защите. В защите, я имею в виду, от жизни.

– Voilà![13] – Она мгновенно схватила суть. – Ах, от жизни! Говорите уж прямо: вы жаждете вернуть его, чтобы женить.

– Да, примерно так.

– Ну, разумеется, – сказала она. – Дело нехитрое. А на ком именно?

Он улыбнулся – и, судя по виду, несколько насторожился.

– Вы все умеете вынуть.

На мгновение глаза их встретились.

– А вы – вложить!

Он принял эту дань, сообщив:

– На Мэмми Покок.

Мисс Гостри удивилась. И тотчас сдержанно, даже осторожно, словно осмысливая такую странную возможность, спросила:

– На собственной племяннице?

– Извольте сами определить, кем ему доводится Мэмми. Она – сестра его зятя. Золовка миссис Джим.

Эти сведения не оказали, видимо, на мисс Гостри смягчающего действия.

– А кто такая, собственно, миссис Джим?

– Сестра Чэда – Сара Ньюсем в девичестве. Я же вам говорил: она вышла замуж за Джима Покока.

– Ах да, – сказала она, вспоминая про себя: он много о чем говорил!.. И тут же как можно натуральнее спросила: – А кто такой, собственно, Джим Покок?

– Как кто? Муж Салли. В Вулете мы только так и отличаем друг друга, – пояснил он добродушно.

– И это очень высокое звание – быть мужем Салли?

Он задумался:

– Пожалуй, выше некуда – разве только, но тут речь о будущем – быть женой Чэда.

– Ну а как отличают вас?

– Никак – или, как я уже докладывал вам, по зеленой обложке.

Глаза их снова встретились, и она не сразу отвела свои.

– По зеленой обложке? Ах, оставьте! Ни зеленая – и никакая иная обложка – у вас со мной не пройдет. Вы мастер вести двойную игру! – Однако при всей своей жажде узнать истину она готова была простить ему этот грех. – А что, эта Мэмми считается хорошей партией?

– Лучшей в нашем городе. Очаровательнее и умнее у нас нет.

Мисс Гостри устремила на Мэмми мысленный взгляд:

– Да-да. Я ее хорошо себе представляю. И с деньгами?

– Скорее, не с очень большими – зато со многими другими достоинствами, так что об отсутствии денег мы не жалеем. Впрочем, – добавил Стрезер, – в Америке, знаете ли, вообще не слишком гоняются за деньгами, коль скоро речь идет о хорошеньких девушках.

– Пожалуй, – согласилась она. – Правда, я знаю, за чем вы гоняетесь. А вам, – спросила она, – вам самому Мэмми нравится?

Такой вопрос, подумал он про себя, можно по-разному истолковать, и тут же решил свести его к шутке.

– Как, вы еще не убедились, что мне любая хорошенькая девушка нравится? Однако мисс Гостри не поддержала его шутливый тон: интерес к его проблемам целиком завладел ею, и она желала знать факты.

– Думается, у вас в Вулете считается обязательным, чтобы все они – то есть молодые люди, вступающие с хорошенькими девушками в брак, были, как бы это поточнее выразиться, абсолютно чисты.

– Да, я и сам так считал, – признался Стрезер. – Впрочем, вы коснулись весьма злободневного обстоятельства – того обстоятельства, что и Вулет вынужден уступать духу времени, как и все большему смягчению нравственных устоев. Все на свете меняется, и мы тоже, насколько могу судить, идем в ногу с веком. Мы, конечно, предпочли бы, чтобы наша молодежь была чиста, но приходится мириться с тем, что есть. А поскольку благодаря духу времени и смягчению устоев молодых людей все чаще заносит в Париж…

– Вы вынуждены принимать их по возвращении в свое лоно. Если они возвращаются. Bon! – И вновь, как бы охватывая услышанное мысленным взором, она на секунду задумалась. – Бедный Чэд!

– Вот уж нет, – весело возразил Стрезер. – Мэмми его спасет.

Глядя в сторону и все еще созерцая нарисованную себе картину, мисс Гостри с досадой, словно он не понял ее, бросила:

– Нет, его спасете вы. Вот кто его спасет.

– О, но с помощью Мэмми. Разве только вам угодно сказать, – добавил он, – что я достигну большего с вашей помощью!

Так! Она снова взглянула на него:

– Вы добьетесь большего, потому что вы лучше, чем все мы вместе взятые.

– Если я и лучше, то только с тех пор, как встретил вас, – храбро вернул ей комплимент Стрезер.

Тем временем вестибюль уже очистился, толпа поредела, последние из задержавшихся сравнительно спокойно разъезжались один за другим, и наша пара, приблизившись к выходной двери, смогла вступить в переговоры с посыльным, которому Стрезер поручил нанять для мисс Гостри кеб. У них оставалось еще несколько минут, которые мисс Гостри не преминула использовать.

– Вы рассказали мне о выгодах, которые – в случае вашей удачи – ждут Чэда. Но ни словом не обмолвились, что при этом выгадаете вы.

– О, мне уже нечего выгадывать, – сказал он совсем просто.

Она поняла его, пожалуй, даже слишком просто.

– Вы хотите сказать, у вас уже все «в кармане»? Что вам заплатили вперед?

– Какая там плата!.. – пробормотал он.

Что-то в его тоне остановило ее, но, пока посыльный не вернулся, у нее была возможность задать тот же вопрос с другого конца.

– А что в случае неудачи вы потеряете?

Его, однако, и это покоробило.

– Ничего! – воскликнул он и, завидев возвращающегося посыльного, закрыл эту тему, поспешив ему навстречу. Когда, выйдя на улицу под свет фонаря, он усаживал мисс Гостри в кеб, а она спросила, не нанял ли этот человек какой-нибудь экипаж и для него, он, прежде чем захлопнуть дверцу, ответил:

– А вы не возьмете меня с собой?

– Ни за что на свете.

– Стало быть, пойду пешком.

– Под дождем?

– Я люблю дождь. Доброй ночи.

Но она, не отвечая, все еще не отпускала его, и вдруг, пока его рука придерживала дверцу, вместо ответа повторила свой вопрос:

– А все-таки, что же вы потеряете?

Почему сейчас этот вопрос прозвучал для него по-иному, он вряд ли сумел бы сказать; но на этот раз ничего кроме: «Все!» – ответить не смог.

– Так я и думала. Стало быть, вы победите. А ради этого я с вами…

– О дорогая моя! – благодарно выдохнул он.

– До гроба! – заявила мисс Гостри. – Доброй ночи.

На второе утро в Париже Стрезер посетил банкиров на улице Скриб, куда было адресовано кредитное письмо, его сопровождалУэймарш, в обществе которого он прибыл из Лондона два дня назад. Они поспешили на улицу Скриб сразу по приезде, но для Стрезера писем, в надежде на которые они так, так туда спешили, не оказалось. Он до сих пор не получил ни одного; в Лондоне он на это и не рассчитывал, полагая, что несколько пакетов ожидают его в Париже, и теперь, расстроенный, направился обратно, в сторону Бульваров,[14] испытывая чувство досады, которое, как он себя утешал, было для начала не хуже другого. Этот шип в душе, думал он, когда, остановившись в конце улицы, разглядывал раскинувшуюся перед ним величественную иноземную авеню, послужит тому, чтобы приняться за дело. Стрезер намеревался тут же приняться за дело и всю остальную часть дня напоминал себе, что дело не ждет. До самой ночи он только тем и занимался, что спрашивал себя, что бы он делал, если бы, к счастью, на нем не висело столько дел; тот же вопрос он уже задавал себе в других положениях и обстоятельствах. Его всегда вела прелестная теория, согласно которой, что бы он ни делал, все, так или иначе, будет иметь последствия для очередного задания, которое на него взвалили, или, если уж его одолевали сомнения, не пройдет впустую. На этот раз его одолевали сомнения – не отложить ли решительный шаг до получения писем, а такие привычные рассуждения их рассеивали. Даже один день почувствовать себя стоящим на собственных ногах – а он уже вкусил от этого чувства в Честере и Лондоне – представлялось ему отнюдь не лишним; в своих действиях он должен – о чем он неоднократно высказывался в частных разговорах – принимать во внимание Париж и теперь намеренно включил в сферу своего внимания эти первые часы знакомства с ним. Они непрерывно расширяли образ великого города, в чем прежде всего было их главное значение; до позднего вечера – в театре и после театра, на оживленных, запруженных толпами Бульварах – он наслаждался ощущением того, как разрастается для него Париж. В театре он был вместе с Уэймаршем, который на этот раз не отказался ему сопутствовать, и оба джентльмена, проделав пешком часть обратного пути от «Жимназ»[15] до кафе «Риш», втиснулись в надежде перекусить на заполненную посетителями «террасу» этого заведения – благо ночные, вернее утренние, часы (полночь уже пробило) были мягкими, а потому многолюдными. Уэймарш, как вытекало из его разговоров со Стрезером, ставил себе в немалую заслугу, что пустился в разгул, однако за те полчаса, которые они провели за кружками с жидким пивом, не упустил ни единого случая дать понять приятелю, что считает предельным этот компромисс со своим более стойким «я». Он всячески давал это понять – и его несгибаемое «я» мрачной тенью выступало на сияющей огнями террасе – погрузившись в торжественное молчание, большую часть времени, даже ступив на плас де л'Опера, они провели в осудительном молчании – молчании, которым порицался характер их ночных похождений.